Горбун - стр. 108
– Браво! Горбун, молодчина! – неслось отовсюду.
– Медор! Негодяй! Взять! Взять его! – орал в свою очередь побелевший от злости великан. Но предатель Медор на Кита теперь внимания не обращал. Эзоп II купил его за куриные объедки, – и, хотя у нас нет оснований осуждать пса, ведь с Китом они были знакомы не более трех дней, негодование отставного гвардейца не знало границ. Бешено вращая налитыми вином глазами, великан Кит устремился к Ионе.
– Бедный Иона! Ох, что сейчас будет! – Слышалось из толпы.
Иона улыбался. Кит схватил его за шиворот и поднял на воздух. Иона по – прежнему улыбался. В тот момент когда Кит хотел его кинуть оземь, горбун ловко извернулся, зацепился носком за его коленку и стремительно, словно кошка, подпрыгнул. Никто не успел сообразить, как это произошло, но спустя мгновение Иона уже был на плечах гиганта, оседлав словно жеребца, его толстую как у буйвола шею. Губы Ионы по – прежнему расплывались в улыбке. В толпе раздались радостные крики.
– Ай да Эзоп! Ай, да Иона!
– Вот тебе и Кит.
Эзоп II спокойно сказал:
– Проси пощады, солдат, или я тебя задушу.
Гигант раскраснелся, на губах его появилась пена. По лбу и щекам струями катилась прозрачная, распространявшая запах пота и вина жидкость. Кит предпринимал неистовые усилия, чтобы освободиться от мертвой хватки Ионы. Тот, видя, что противник пощады не просит, начал стискивать ему шею коленями. Изо рта великана показался язык. Кит побагровел, затем посинел, у горбуна, видать были очень сильные ноги. Через несколько мгновений, изрыгнув последнее ругательство, Кит задавленным голосом взмолился о пощаде. Толпа ликовала. Тут же расслабив свой страшный захват, Иона мягко спрыгнул на землю, бросил к ногам побежденного золотую монету и, взяв дощечку, чернильницу и перья, весело объявил:
– За работу, господа клиенты! Я к вашим услугам.
Аврора де Келюс, вдова герцога де Невера, жена принца де Гонзаго сидела в высоком кресле эбенового дерева. Она носила траур в своем сердце, она одевалась в траур и окружала себя траурной обстановкой. Ее платье самого простого, почти монашеского покроя соответствовало аскетичной обстановке ее вдовьей кельи. Это была комната с потолком в виде четырехгранного свода. В его центре размещался плафон расписанный Эсташем Лесьером в присущей для его поздних работ строгой манере. На обшитых темно – дубовыми панелями стенах висели ковры с изображениями на библейские сюжеты. Комната освещалась с восточной стены двумя окнами. Между ними возвышался алтарь. Он тоже был укрыт темными тканями, словно здесь недавно велась панихида. На противоположной стене как раз напротив алтаря был укреплен большой во весь рост портрет двадцатилетнего герцога Филиппа де Невера, – работа художника Миняра. Герцог на нем представал в форме полковника швейцарской гвардии. Рама портрета тоже была окутана темным крепом. Общая атмосфера была пронизана странной смесью христианства и язычества. Если бы живя в IV в. до Р.Х. Артемиза вдруг чудом приняла христианство, то даже она не смогла бы создать более торжественного мемориала в память своего мужа царя Мавзола, чем этот дворцовый скит вдовы герцога де Невера. Христианская традиция предписывает переносить утрату близких сдержаннее. Но у кого повернется язык упрекнуть бедную женщину? К тому же обстоятельства, в которых оказалась принцесса, были исключительными. Насильно выданная за мсьё де Гонзаго, она держалась за свой траур, вознося его как знамя, – символ отторжения и неприятия второго брака. Уже восемнадцать лет прошло с тех пор, как она стала под венец с Гонзаго и до сих пор его не знала, так как упрямо избегала с ним встречи, не желая его ни видеть, не слышать. Что только не предпринимал Гонзаго, чтобы хоть один раз с ней объясниться. Когда-то в эту женщину он был влюблен. Возможно, по – своему любил ее и теперь. Но, домогаясь с ней встречи, он себя переоценивал. Уповая на свое красноречие, он надеялся склонить принцессу на свою сторону и заполучить ее в союзницы. Но время шло. Горе от утраты первого мужа, хоть и притупилось, но вовсе не исчезло. Принцесса добровольно обрекла себя на затворничество. Казалось, она теперь ни от кого и ни от чего, не ждала утешения. У нее не было верного друга, перед которым она могла бы открыть свое сердце. Душа ее зачерствела. Единственное человеческое чувство, которое она сохранила, была материнская любовь. Она любила страстно, самозабвенно, даже не дочь, а одни лишь воспоминания о ней. Дочь, надежда на то что она жива, давала ей силы жить, ибо связывала ее с Невером, память о котором для нее давно превратилась в религию. Часто на исповеди она говорила священнику: «Я мертва». Так оно и было. Бедная женщина заживо превратилась в свою тень. Она поднималась рано, после чего служанки, которым она запрещала с собой разговаривать, долго ее одевали. Покончив с туалетом, она раскрывала часослов и долго читала молитвы. К девяти утра приходил каноник и служил мессу в поминовение Филиппа де Невера. Весь остаток дня она сидела в кресле, неподвижная, бесстрастная, одинокая. После заключения брака с принцем она ни разу не вышла из дворца. В свете ее считали потерявшей рассудок. Принц, однако, (следует это признать), никогда на нее не сетовал. Однажды принцесса, объясняя перед исповедником свои покрасневшие от слез глаза, сказала: