Голубка - стр. 3
Надо заметить, что Пьер, вопреки обычному своему любопытству, не вышел в приёмную, хотя бы для того, чтобы огреть по уху глупую собаку. Ему от чего-то страшно захотелось избегнуть встречи с животным, способным порождать такой вой. Пьер Бурне живо представил себе, красочную (хотя, конечно же, совершенно нереальную) картину: будто бы собака его, уперев в доски пола хищно изогнутые когти, стоит над распростёртым телом незнакомого человека, и пасть её блестит в лучах утреннего солнца липким и мокрым, роняющим густые чёрно-красные капли тягучей слюны… Да, воображение – самый неподдающийся дрессировке зверь. А воображение живописца – особенно. Пьер отлично понимал, что если бы собака и смогла кого-нибудь загрызть, то разве что вчерашнего голубя Вандаля, да и то если б у неё достало для этого отваги и умения. Но воображению не прикажешь. И этим же можно объяснить и то, что мысли Пьера Бурне внезапно покатились по другому пути, и он даже пробормотал – в пространство, но словно обращаясь к собаке:
– Соседей разбудишь, – будто ему и впрямь было дело до того, спят ли они сейчас.
Мысли о соседях – Поле Вандале и Мадлен – были мимолётными, и от них Пьер живо перенёсся к мыслям уже об одной только Мадлен. А Поль Вандаль оказался в стороне, словно опоздавший на поезд пассажир. И на долю его осталась сочувственная и несколько злорадная мысль о том, что художнику много проще жить, чем журналисту. Во всяком случае такому журналисту, как Вандаль – мечтающему стать писателем. А Мадлен…
Да, Мадлен…
Мадлен и Поль… Такое необманчивое впечатление, что два совершенно разных и даже чужих человека непонятно зачем живут под одной крышей. Полусемья… А ведь они когда-то любили, а может и сейчас ещё питают друг к другу чувства. Пусть и не любовь уже, но…
Пьер усмехнулся про себя, когда в мозгу его всплыло слово «Полулюбовь». Опять «полу – ». А у него самого – Пьера Бурне – с Мадлен? У них как с любовью? Тоже «полу – »? Или?.. И есть ли она между ними вообще?
Пьер заметил, что мысли его сделались печальнее, и печаль эта принялась клубком холодной и колючей шерсти наматываться на воспоминания – о Мадлен, об их тайных встречах, о его никак почему-то неисполнявшемся обещании принять решение и начать действовать, или хотя бы откровенно поговорить с Полем. И от этого проснувшегося в памяти несбывающегося обещания нить печали сделалась холоднее и колючее; и мерзлота её вдруг волшебным образом перетекла в глаза вставшего перед мысленным взором лица Мадлен; и никак не желала оттуда уходить; никак не желала; никак не желала; никак не… и оставалось лишь кивнуть и в который уже раз пообещать, что сегодня же, вот прямо сейчас, решиться, пойти, сказать, сделать… и тогда только лёд в глазах женщины хрустнул под давлением искреннего тепла с её стороны и обманчивой смелости с другой, и осыпался тающими прямо на лету осколками. И уже вновь можно было улыбаться не просто так, а в ответ… хотя на душе и остались пока что стылые отпечатки ладоней прежней печали и холодная пыль неокончательности решения.