Головастик из инкубатора. Когда-то я дал слово пацана: рассказать всю правду о детском доме - стр. 53
«Внимание, внимание! – прорезался вдруг на всю округу скрипучий голос лагерного радио – воспитанникам школы-интерната Сукаченко Олегу, Зарудину Андрею и его брату Алексею срочно подойти в пионерскую комнату – вам пришла посылка». Матерясь и чертыхаясь от очередного разглашения нашей тайны, мы потащились к главной пионер вожатой лагеря, которая вручила нам маленький фанерный ящичек, присланный из детдома. Тут же, при ней открываем нежданную посылку и о, бляди, что мы видим?! Вся она набита очерствевшими сухарями из белого и черного хлеба, посыпанными солью! От стыда мы готовы были провалиться сквозь землю!..
Надо сказать, что я начал доставлять вожатым неприятности, еще будучи совсем маленьким. Первое, что я сделал в пионерском лагере сразу же после приезда – это сломал руку своему ровеснику, который имел неосторожность со мной задружиться. А случилось это так. В тот приснопамятный для меня день, мы шли с ним по каким-то своим неотложным детским делам (кажется, это было запланированное избиение прутиками желтых одуванчиков на футбольном поле) и вдруг, как это часто бывает у безмозглой малышни, буквально на пустом месте поссорились!
Слово за слово и я, сорвав с его головы пилотку, закинул ее высоко на дерево. Он, разумеется, полез за ней и где-то с высоты трех-четырех метров неожиданно рухнул на землю. Сосна недовольно затрещала поломанными сучьями, а у этого неудачника уже был перелом! Он долго стонал и корчился в ожидании врачей. Я же настолько был потрясен случившимся, что, едва дождавшись медработников и передав им потерпевшего, убежал переживать свое горе в лес.
Помню, как какое-то странное оцепенение вдруг поразило меня – я не хотел ни двигаться, ни думать, а лишь бессмысленно смотрел в небо, лежа на земле. Прямо надо мной, в какую-то неведомую даль проплывали бесконечные облака, совершенно равнодушные к моим тревогам и волнениям. Потом на их место заступили неподвижные звезды, словно приколоченные кем-то к небосводу, но их мерцающий, холодный свет также не согревал меня.
И тут я почувствовал такое пронзительное одиночество, что мне стало страшно! Я вдруг со всей ясностью понял, что совершенно один на белом свете и это невозможно исправить! Убийственное, на самом деле, ощущение: ты вроде как числишься среди людей, а по большому счету пребываешь в темном, холодном лесу и ни одной живой души вокруг, которая могла бы отнестись к тебе сочувственно.
Горн, прозвучавший на ужин, вывел меня из состояния глубочайшей прострации, в которой я прибывал, напомнив о том, что я с самого утра ничего больше маковой росинки во рту не держал. Мне пришлось подчиниться позывам желудка, запросы которого всегда были чересчур большими и, вернувшись в лагерь, осчастливить тем самым вожатых – бедные, они уже сбились с ног, не зная, где меня еще можно искать.