Глеб, отпусти! - стр. 2
Я потом узнала, что за меня заплатили в три раза больше. Хватило папе на операцию и на лекарства Егорке на год.
Я могла бы гордиться своей красотой и тем, как помогла близким.
Но в тот момент я была эгоисткой и думала только о том, что моя мама меня продала.
***
Машина ехала так долго, что никакая истерика, никакое горе и никакие слезы не сохраняли своего первоначального накала. Дороги у нас в районе строили еще на заре молодости моей мамы и сейчас от них остались только раздолбаные куски асфальта на обочине. Меня быстро укачало от езды по колдобинам и начало подташнивать. За тонированными стеклами мелькал лишь однообразный лес и вскоре я впала в немое отупение, устав и бояться, и злиться, и оплакивать свою судьбу. А когда мы выбрались на более-менее ровную трассу, так и вовсе задремала, обняв пакет с выпускным платьем.
О том, чтобы нормально разбудить меня, конечно, никто не позаботился. Просто выволокли из машины, как и запихивали, под руки, и потащили по каким-то коридорам, не дав толком прийти в себя. Я постоянно спотыкалась, но никто меня не ждал. Тащили и тащили. Подозреваю, что поволокли бы и волоком, если бы я не справилась с собственными ногами. Тем, кто меня вез, было все равно.
Затащили в какое-то помещение, резко бросили, так что я покачнулась, привыкнув к поддержке с двух сторон и над ухом развязно гавкнуло:
– Вот, привезли.
– Так и валите.
Голос того, кто меня купил, был тяжелым, грубым, неприятным. Каким еще мог быть голос бандита, который платит деньги за живого человека?
Дверь за моей спиной захлопнулась, щелкнул замок. Воцарилась тишина.
– Как зовут? – Обратились на этот раз ко мне. Больше тут не к кому было.
Думаю, он знал, как меня зовут. Просто… ну, хотел как-то по-человечески? Не знаю.
– Марька… Марианна! – Тут же исправилась я. Мое детское прозвище звучало неуместно. А Марианна слишком выпендрежно.
Я не видела его. Не смотрела. Так и пялилась в пол, прижимая к себе пакет с платьем. Но услышала, как отодвинулся стул и шаги ко мне. Он остановился слишком близко. Я видела начищенные ботинки и острые стрелки на брюках. И темную, какую-то узловатую грубую руку, которая отобрала у меня пакет и кинула в сторону.
– Худая больно, – цокнул он языком. Взял меня за плечо и повертел из стороны в сторону, словно сбоку я покажусь помясистей. Толстеть мне было не с чего, последние месяцы если появлялись лишние деньги, все шло брату, потом маме, которая никак не могла восстановиться после родов, потом отцу. Я была в списке последней.
Может быть, не понравлюсь такая тощая и меня отпустят?