Главный подозреваемый - стр. 25
Может быть, я бесчувственный? Это я к тому, что ничего не чувствовал, когда на тело смотрел, ни страха, ни любопытства, ни горя. Стоп! При чем здесь горе? Ведь второй раз оговариваюсь, как сказали бы все эти психоаналитики, лицензированные и доморощенные, оговорочка по Фрейду.
Кто он мне был? Я имею в виду убитого. И с чего бы мне о нем горевать? Я ведь даже не знаю точно, как мне его называть, как-то никогда не приходило в голову, надобности не было. Мы же были, в сущности, незнакомы. Я до последнего времени, до самого убийства, не знал ни фамилии его, ни имени, не говоря уже об отчестве. Хотя нет, отчество как раз знал, точнее говоря, мог бы вычислить, если бы задумался, – Викторович, дядю Витю из десятой я помню.
А его не помню. Он же недавно у нас поселился, чуть больше года назад, это я точно знаю, у меня для этого есть точная вешка, для меня очень важная. Но он раньше, когда-то давно, в нашем доме жил, потому что все его знали. И он всех знал.
Еще точно помню, как увидел его в первый раз. Я на занятия спешил, поэтому по лестнице спускался, так быстрее, чем наш лифт вызывать. Стоит какой-то мажор у десятой квартиры и дверь ключом открывает. Думаю, купил, наверно, квартиру, она с осени пустой стояла после того, как бабка Алевтина умерла. Поздоровался на автомате. А он мне:
– Привет. А ты кто?
– Дед Пихто, – отвечаю, опять на автомате, и дальше иду.
– А! Ты наверно Ромик, Мещеряков, – донеслось мне в спину. – Мне-то казалось, что ты совсем маленький, ан вишь, вырос, уже хамить старшим научился. Как время бежит!
Но мне это по барабану, я на занятия опаздывал. Вечером поехал в поместье, родители уже перебрались туда на лето. За ужином, как водится, допрос с пристрастием, что делал целый день, поминутно, как дела в университете и все такое прочее. Я и упомянул о встрече, чтобы как-то заполнить отведенное на допрос время и случайно не проговориться о том, что на самом деле в тот день в университете случилось, это же моя личная жизнь и родителям о ней знать не надо. Что тут началось!
– Этот вернулся! – воскликнула мама.
– И как только, сволочь, посмел! – отец так грохнул кулаком по столу, что тарелки подскочили, а мама, которая вообще-то терпеть этого не может, ни грохота, ни слов таких, даже обычного своего замечания не сделала, а вроде как даже кивнула, соглашаясь.
Так с тех пор и пошло – Этот, по-другому они его не называли, хотя говорили о нем, особенно когда думали, что я их не слышу, часто. Они о нем при мне вообще не разговаривали. Только в тот первый вечер, когда они выпустили пар, мама взяла меня за плечи и, пристально глядя мне в глаза, сказала: