Размер шрифта

Главная тайна горлана-главаря. Взошедший сам - стр. 56

Теперь, когда от революции остались только хрен да трубка ‹…›, стало очевидно, что ты и я были и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать ‹…›.

А теперь, теперь злое уныние находит на меня. Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской, по-видимому. В нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь…»

Обратим внимание, что себя и Кусикова Есенин назвал «сволочами», на которых «можно всех собак вешать». Почему? Видимо, потому же, почему российские эмигранты называли Кусикова чекистом, а Есенина, надо полагать, именовали гепеушником.

Вернувшись на родину, Сергей Есенин, как мы предположили, служить в ОГПУ решительно отказался. И ближайшему его другу Якову Блюмкину это было хорошо известно. Да и «Москва кабацкая» не являлась собранием стихотворений, в которое (как пишут многие исследователи есенинского творчества) поэт вложил своё «стремление забыться в угаре «сладкой жизни»». Да, речь о питейных заведениях в них шла. Вот стихотворение, написанное ещё в 1922-ом:

«Снова пьют тут, дерутся и плачут,

Под гармоники жёлтую грусть.

Проклинают свои неудачи,

Вспоминают московскую Русь.

И я сам, опустясь головою,

Заливаю глаза вином,

Чтоб не видеть в лицо роковое,

Чтоб подумать хоть миг об ином».

Но среди этих безответственно-хмельных строк были и такие:

«Ах, сегодня так весело россам,

Самогонного спирта – река.

Гармонист с провалившимся носом

Им про Волгу поёт и про Чека».

Было там и четверостишие, мгновенно коробившее цензоров:

«Жалко им, что Октябрь суровый

Обманул их в своей пурге.

И уж удалью точится новой

Крепко спрятанный нож в сапоге».

А уж строки из другого стихотворения, совершенно ничего особенно в наши дни не говорящие, несли Якову Блюмкину вполне определённую и откровенную информацию:

«Не злодей я и не грабил лесом,

Не расстреливал несчастных по темницам.

Я всего лишь уличный повеса,

Улыбающийся встречным лицам…

Средь людей я дружбы не имею,

Я иному покорился царству.

Каждому здесь кобелю на шею

Я готов отдать мой лучший галстук».

Какое «царство» имел в виду поэт? Царство животных? Вряд ли. Собакам галстуки не нужны. А вот в ведомстве, в котором служил Блюмкин и другие «кобели», и в котором расстреливали «несчастных», было, надо полагать, немало тех, кто с завистью смотрел на заграничные галстуки Сергея Есенина. И Яков Блюмкин знал об этом. И понимал, про какое именно «царство» написал его друг Серёжа.

Как это напоминает поэму «Пятый Интернационал», в которой только что поступивший на службу в ОГПУ Маяковский говорил о том, что стал людогусем, то есть человеком, получившим возможность видеть недоступное другим. Разница лишь в том, что Владимир Владимирович с гордостью заявлял, что стал «

Страница 56

На следующую страницу