Гарвардская площадь - стр. 17
– Поглядела!
Мы отметили, что по лицу ее прошла рябь улыбки.
Во Франции существует два вида женолюбивых праздношатающихся: flâneurs и dragueurs. Как делается понятно почти сразу, la drague – перемещение туда-сюда – это не хобби, не наука, не искусство, даже не вопрос везения или невезения. В случае Калажа речь шла о точнейшем совмещении воли с желанием. Женщин он желал с такой напористостью, что ему и в голову не приходило, что кто-то из них может и не испытывать ответного желания. Все испытывают. Спроси его лично – все женщины хотят всех мужчин. И наоборот. Единственной преградой между любым мужчиной и любой женщиной в кафе «Алжир» являются пяток стульев, столик, возможно, дверь – материальная дистанция. Все, что мужчине нужно, – это воля, а главное – умение переждать женские капризы или помочь ей от них отделаться. Как и в игре в пенни-покер, объяснял он, главное тут – очень простая вещь: постоянно повышать ставки на один пенни: на один, не на два; один пенни – безделица, вы ничего даже и не почувствуете. При этом нужно дождаться, когда и она начнет повышать на пенни и ваши ставки, – а тогда ставьте еще пенни, она поставит свой и так далее. Соблазнять – не значит заставлять человека делать то, чего он делать не хочет. Соблазнять – значит подкидывать один пенни за другим. Если они у вас закончились, то вы, точно фокусник, щелкаете пальцем и вытаскиваете следующий из ее левого уха, с элементом комизма, добавляя смеха в общий котел. Однажды утром я лично наблюдал, как на протяжении четверти часа он предложил женщине cinquante-quatre – чашку кофе за пятьдесят четыре цента, включая налоги, – после этого обнимал ее за талию всякий раз, как она прыскала от смеха, а потом ушел с ней вместе.
– Только не поймите меня неправильно. В итоге все равно женщина вас выбирает, а не наоборот, – женщина всегда делает первый шаг.
– А что там про ставки по одному пенни раз за разом? – не сообразил Молодой Хемингуэй.
– А это полная ахинея, – поведал Калаж.
– А Нострадамус?
– Такая же ахинея.
Приятель его встал и направился в уборную, фыркнув:
– Ишь ты, Нострадамус!
Едва он отошел от столика, как Калаж объявил:
– Терпеть не могу этого типа.
– А я думал, вы друзья.
Он снова презрительно фыркнул.
– С его-то мордой? Ты серьезно?
Тут Калаж вдруг надул губы, вгляделся в свою чашку, явно оценивая ее форму, а потом начал медленно крутить ее на блюдечке. Я не сразу сообразил, что он делает. Он передразнивал манеру Молодого Хемингуэя осмыслять каждый изреченный им, Калажем, слог. Я расхохотался. Засмеялся и он.