Гардемарины, вперед! - стр. 93
Захар вышел на крыльцо, перекрестился на первую звезду.
– Эдак все, – вздохнул, – чего-то от девки хотят? Скука скучная… – И поплелся закрывать да завинчивать на ночь ставни.
В темной столовой, шмыг-шмыг, пробежали черные тени. Монашки сгрудились у стола, засветили одинокую свечку, зашептались. То глаза высветлятся, то взметнувшиеся руки, то чей-то говорливый влажный рот – зловещий заговор, как над убиенной душой поминки.
Осторожно проскользнула в сад нянька Вера и пошла от дерева к дереву, всматриваясь в черные окна. Где ее голубушка, где лоза тонкая? Нет ей счастья на свете. Ох, грехи человеческие, ох, беды… Зачем дети страдают за дела родительские? Разве мать Софьи, покойница, не выплакала уже всех слез – и за себя, и за внуков своих и правнуков?
Агафья сытно зевнула, прикрыла пухлый рот рукой. Ужин, что ли, нести пленнице? У запертой двери прислушалась – тихо… Кормить ее, беспутную, или уже все одно?.. Завтра поест… И пошла с полным подносом назад.
Когда шаги Агафьи растворились в шорохах дома, Софья опять приникла к оконной решетке.
– Найди его, найди… костел… Я пойду с ним. Пойду в Кронштадт. Передай ему. Поняла?
Липы шумят, заглушают слова Софьи, и она опять шепчет в темноту:
– Розовый костел… за земляным валом… там пруд рядом. Какой завтра день?
– Софьюшка, громче, не слышу… День какой завтра? Животворного Креста Господня пятница.
– Только бы он не ушел. Только бы дождался…
Увезли Софью утром. Недотянули смиренные инокини до назначенного Пелагеей Дмитриевной срока.
Агафья привела девушку в большую залу завтракать, и четыре сестры, как четыре вековых вороны, стали у кресла. Софья поняла, что просить, плакать – бесполезно, но уж покуражилась вволю!
– Мы тебе добра хотим! Одумайся, Софья! – кричала казначейша Федора, стараясь схватить, поймать неистовую Софью, которая носилась по зале, перевертывала стулья, прыгала, залезала под стол и кричала: «А-а-а!»
– Остудишь ты свой нрав бешеный! – вопила клирошаня Марфа. – В Микешином скиту и не такие смиренье обретают!
– Захар! Да помоги, Захар, – причитала Агафья, но тот стоял у стены, заведя руки за спину, и с недоброй усмешкой наблюдал облаву.
Когда спеленутую в простыни Софью отнесли во двор и положили на дно кареты, растерзанные монашки стали считать синяки и царапины. Нос клирошани Марфы, словно вынутый из капкана, был окровавлен и как-то странно закурносился, придавая лицу удивленное выражение. Казначейша Федора трясла вывихнутым пальцем. Волос у всех четверых поубавилось за десять минут больше, чем за десять лет, прожитых в печали.