Франкенштейн и его женщины. Пять англичанок в поисках счастья - стр. 8
– Мэри, ты мастурбируешь? Что ты краснеешь – ведь это же совершенно нормально. Нашу сексуальность, и мужскую, и женскую, давно пора достать из отхожего места, куда ее поместило общество, и признать важной силой. Смотри – я принес тебе свои рисунки, они не для широкой публики. Забавно, правда?
На этих рисунках у дам были прически в виде разнообразных фаллосов. Но и многие официальные работы Фюсли шокировали не меньше: обнаженные греческие боги играли там всеми своими мускулами, черти носом тыкались в груди фей, а ведьмы из шекспировского “Макбета”! – нельзя было без содрогания смотреть на их длинные высунутые языки, морщинистые лица и скрюченные носы. Казалось, в них сосредоточилось все зло мира, вся безнадежность человеческой жизни.
Однажды Генри познакомил Мэри со своей женой Софией, бывшей моделью. Она была ладной, хорошенькой и цепкой. Но разговор втроем не клеился, и они продолжили свое общение наедине. Фюсли распалял ее воображение, пробуждал чувственность – но не делал ни малейших попыток ее соблазнить. Это сбивало с толку. Завороженная его талантом художника и рассказчика, Мэри влюбилась без памяти, ей хотелось видеть и слышать Генри каждый день и каждую минуту – и однажды она пришла к Софии и предложила ей жизнь втроем. У нее и в мыслях не было, что у них будет еще и общая постель, но София, как нетрудно догадаться, выгнала ее и потребовала от мужа обещания прекратить их встречи. Он согласился. Джонсон тогда просто посмеялся, а Мэри пережила первое предательство в своей жизни. И немедленно решила ехать во Францию, благо там как раз происходила революция. “Я старая дева, – писала она другу, – но старая дева на крыльях, я уеду и буду рассказывать о событиях во Франции англичанам”.
Мэри становилось все хуже, она вся горела, и доктор Фордис, пряча глаза, уже прямо сказал Уильяму Годвину, что надежды нет, жить ей осталось не более суток. Он ошибся: в бреду и горячке она пробыла еще несколько дней. Уильям не отходил от нее и слышал, как она несколько раз звала: “Гилберт, Гилберт!” Лицо ее светлело в эти минуты и было почти счастливым. Она и была счастлива – она опять видела его, того, о ком запрещала себе думать все последние годы, и вот теперь он был здесь, в этой комнате, рядом с ее кроватью. Все такой же красивый. Ей казалось, что он берет ее за руку, просит прощения и говорит, что всегда любил только ее.
…Мэри Уолстонкрафт приехала в Париж в середине декабря 1792 года и поселилась в доме своей английской приятельницы на улице Меле в квартале Марэ. Недалеко, на расстоянии короткой пешей прогулки, находилась знаменитая площадь Вогезов, в то время сплошь выложенная красным кирпичом, а рядом – средневековое здание, где в тюрьме Тампль содержались Людовик XVI и Мария-Антуанетта. Город, о котором она столько читала, поразил ее: он походил на раненого поверженного льва. Тут и там стояли пустые пьедесталы – с них сбросили изваяния французских монархов, и многие улицы и площади оказались усыпаны мраморной крошкой. Железные ограждения знаменитых французских балконов были повреждены: санкюлоты выламывали их и превращали в пики – свое оружие. На этих же пиках они торжественно проносили по городу как знамя старые бриджи (кюлоты, короткие штаны, которые носили дворяне) или шляпы с перьями – атрибуты аристократов. Шел третий месяц существования Первой Французской республики, которую после упразднения монархии провозгласил Национальный конвент. Все было перевернуто с ног на голову: даже названия дней, недель и месяцев. Мэри боялась лишний раз выйти на улицу: англичане ассоциировались у толпы с аристократами, кроме того, ее французский был далек от совершенства.