Французский поход - стр. 60

Карадаг-бей закрыл глаза, пытаясь погасить в себе вспышку гнева и ненависти – и к хану, и к Улему. Что произошло за то время, которое он потратил, гоняясь по украинским степям за отрядом Гяура? Как Улем сумел заползти, словно облезлая старая змея, на колени к хану? Вот что значит отстраняться от жизни ханского двора! Хотя бы на неделю отстраняться от него!

– Улем всего лишь сказал то, что очевидно, – молвил он, все еще не открывая глаз и почти не расцепляя сжатые в ненависти зубы. – Этим человеком должен стать я. О чем и хотел просить вас, мой повелитель.

– Вот и прекрасно, Карадаг-бей. Корабль – дело призрачное. Появился – и сразу же исчез на горизонте. Какой от него прок? Мы «приплыли» сюда в седлах, разве не так?

– Это великая истина, мой повелитель.

– Теперь уже не повелитель, – оскалился хан. – С момента, когда ты уведешь сотню всадников и объявишь себя ханом буджацких степей, ты станешь моим врагом. Думаю, тебе нетрудно будет справиться с этой ролью, а, Карадаг-бей?

– Пусть неверные считают меня вашим врагом, мой повелитель. Только бы сбылось задуманное вами.

– Но при этом всегда должен помнить, как я обхожусь с людьми, которые решили видеть во мне врага.

– Я буду помнить. Мне это известно лучше, чем кому бы то ни было, – наконец полностью овладел собой Карадаг-бей. В эти минуты он чувствовал себя так, как может чувствовать себя лишь человек, которого помиловали буквально под секирой палача. – Для того, чтобы отобрать сотню всадников и тронуться в путь, мне понадобится не более десяти дней.

– Эти десять дней твои, Карадаг-бей, – великодушно осчастливил его хан. – Они действительно твои, – добавил Ислам-Гирей, думая уже о чем-то своем, далеком от всего того, о чем только что говорил с бывшим первым советником.

Они допивали вино и несколько минут молча ели, посматривая в окно. На площадь все прибывал и прибывал народ… Отсюда помост, с плахой посредине, был им не виден, но казаки догадывались, что обреченного еще не привезли. Не сговариваясь, они оба решили присутствовать на казни.

Если казнить собираются вожака восставших казаков – они просто обязаны быть там. Быть и открыться обреченному. Голос земляка, родное слово, вырвавшееся из толпы враждебных чужеземцев… Это ведь – как последний глоток казачьей свободы, глоток самой жизни.

– Исходя из описаний и рассказов, – продолжал начатую в трактире беседу Хмельницкий, – из того, что самому пришлось видеть, воюя в составе и польского, и казачьего войск, я понял: придерживаясь старой тактики наших старшин, атаманов и гетманов, нам никогда не победить польской армии. Сколько ни возникало у нас крестьянских повстанческих ватаг, в каждой из них хорошо обученные, обстрелянные казаки составляли лишь небольшое ядро.