Флердоранж – аромат траура - стр. 60
– Здравствуйте, милости прошу, – сказала она тихим бесцветным голосом, впуская Трубникова и Катю во двор. – А я вас с утра дожидаюсь.
– Добрый вечер, Вера Тихоновна, – Катя была сама вежливость и скромность. – Вот, если не стесню, разрешите пожить тут у вас дней десять. Вот деньги за дачу.
– Вас как звать? Екатериной Сергеевной? – спросила Брусникина, забирая деньги.
– Пожалуйста, зовите меня просто Катей.
– Ну, просто Катя… проходите, комнаты смотрите. Или вам комнаты мои сразу, не глядя, подошли?
– Вера Тихоновна, я ж говорил, объяснял вам, – смущенно кашлянул Трубников.
– Да помню, помню, Коля, из ума-то еще не выжила, – Брусникина покачала головой, разглядывая Катю. – Какая вы молоденькая, ай-яй-яй… Я думала, что… ну, это неважно. Проходите, Катя, в дом, располагайтесь. С вами и мне, старухе, спокойнее… Вы что же, из милиции или этой, что раньше КГБ была, структуры?
– Я из милиции, – ответила Катя.
– А я думала, из этой самой… Они вроде сейчас такими вещами у нас занимаются, как в газетах пишут.
– Какими вещами? – спросил Трубников настороженно.
– Явлениями, – сказала Брусникина. – Я тут по телевизору все «Секретные материалы» смотрела. У них-то в Америке тоже не полиция такие вещи исследует, а специально подготовленные люди.
– Вера Тихоновна, а собака-то ваша куда подевалась? – спросил Трубников, явно пытаясь перевести разговор на другую тему.
– Сгинула. – Вера Тихоновна заботливо отвела от лица зазевавшейся Кати яблоневую ветку – они шли по дорожке к дому.
– Как сгинула? – удивился Трубников. – Я ж вчера приезжал днем – меня ваша дворняжка облаяла еще от самой калитки.
– То вчера, а то сегодня, – Вера Тихоновна говорила медленно. – Ночью я проснулась. Слышу, Тузик мой лает, с цепи рвется. Встала я, в окно посмотрела. Только вон у меня какие заросли тут – ничего не увидела. А выходить, разбираться, что там, не стала. Легла. А Тузик лаем исходит, прямо бесится. Потом слышу – звяк, цепь оборвал. Утром вышла – нет его нигде. Звала, звала, кричала, кричала…
– Он кобель у вас, Тузик-то, – сказал Трубников. – А все на цепи сидел. Поневоле сорвешься, на луну завоешь. Может, лису почуял или хорька… Ничего, набегается – придет.
Они вошли в дом.
– Вот, пожалуйста. Тут у меня летом внуки живут, сын со снохой, – Брусникина открыла дверь.
Внутри все было так же чистенько и пасторально, как и снаружи: терраса с круглым столом под традиционным сельским абажуром, просторная горница с большой печью-голландкой и пузатым диваном с тугими «турецкими» валиками и подушками, какие Катя видела только в фильмах пятидесятых годов. Посреди горницы стоял еще один круглый стол, заваленный газетами, книгами, тетрадями. На газетах лежало неоконченное вязанье. С бревенчатой стены над диваном смотрели на гостей мишки с репродукции картины Шишкина. В простенках между окнами висело купеческое зеркало, портрет Льва Толстого в рамке и фотография какого-то старичка, в котором Катя лишь через несколько дней признала ученого Мичурина, и то только прочтя микроскопическую пояснительную подпись под снимком. Соседняя комната была спальней, но, кроме пухлой старческой кровати, были там еще и самодельные книжные стеллажи, и письменный стол. А на нем черный старинный микроскоп и какие-то склянки с притертыми пробками. И все это чистое, без малейшей пылинки, словно хозяин их только на минуту оторвался от работы, чтобы встретить непрошеных гостей. Над кроватью красовалась большая свадебная фотография под стеклом: дородный мужчина в очках, с окладистой профессорской бородой и рядом с ним тоненькая юная блондинка в белом платье колоколом по моде пятидесятых. Разница между новобрачными была лет в двадцать, никак не меньше.