Флаги осени - стр. 26

Не успела она добраться до кусочка дор-блю, лоснящегося свежим срезом с лакунами серо-зелёного, похожего на прожилки в мраморе, плесневого налёта, как замяукала брошенная в кресле мобилка. Номер был незнакомый, но Катенька включилась не раздумывая.

– Это – Тарарам, – сказала мобилка. – Тебе не кажется, что наша разлука затянулась? Если нет, то я пла́чу. Горько плачу о тебе и о тех, кто по сухости сердца не имеет благодати слёз.

Катенька не первый день жила на свете и уже встречала людей, от одного голоса которых у неё пропадал аппетит (особенно когда к ней обращались на «ты» без предварительной о том договорённости), поэтому с радостью отметила, что Рома не из их числа.

– Не надо плакать, – сказала она. – У меня как раз свободный вечер.

– Ты ангел, Катенька.

– Вы цените меня больше, чем я сто́ю, – вонзая вилку в сыр, с кротким достоинством ответила Катенька.

Возле подвального окна, забитого листом жести с отогнутым краем, дрожит крыса. Кожаный хвост отброшен безвольно, как утопший в луже огромный дождевой червь. Серый зверёк втянул голову в туловище и почти опустил морду на землю. Через равные промежутки времени тело его сотрясает болезненная конвульсия. Проходящие мимо люди и проезжающие машины не пугают крысу. Она больше не придаёт им значения. А человек брезгует, потому что видит: дело решённое. Люди и крыса словно оказались на разных ярусах бытия, измеряемых разными мерами: те – в четверге, а эта – за полярным кругом. Внутри зверёк уже неживой. Спецслужбы коммунального хозяйства боролись с грызунами – крыса съела яд.

Я вижу это сразу отовсюду, я – ветер перемен, забавнейший из демонов. Один из тех, кто из века в век для человека – шоры, узда и хлыст. И жалящий его слепень. Но при этом я неизменно облачён в одежды радушия и сладких грёз о будущем.

Я свищу в умах и опьяняю пустыми надеждами.

Я отбираю покой, заполняю мир суетой, и люди, увязнув в тщете, умирают, даже не начав строить свою пирамиду.

Я делаю крепкое ветхим, здоровое – больным, новое – негодным.

Я смущаю загадками и бросаю тень на плетень: варвары не пошли на Рим, испугавшись вспыхнувшей там чумы; что же чума для Рима – спасение или кара?

Я пристрастил человека наряжать вещи в лукавые имена, внушив ему, что искренность и неприглядная правда подобны рвоте за обедом. Это легко – Бог людей милостив, но они с большей охотой подражают не милости Бога, а вракам и жестокости друг друга.

Я придумал перекупщика и адвоката, и человек принял их как необходимость, хотя в основе их дела лежат нравственная порча, стяжание, ложь – брать дешевле, отдавать дороже, защищать независимо от вины и за деньги. Деньги тоже придумал я.