Феномен российских маньяков. Первое масштабное исследование маньяков и серийных убийц времен царизма, СССР и РФ - стр. 14
Крепостное право вызывало оторопь у прогрессивной публики своего времени. Александр Радищев в произведении «Путешествие из Петербурга в Москву» отмечал, что «земледельцы и доднесь между нами рабы; мы в них не познаем сограждан нам равных, забыли в них человека».
…видна алчность дворянства, грабеж, мучительство наше и беззащитное нищеты состояние. – Звери алчные, пиявицы ненасытные, что крестьянину мы оставляем? То, чего отнять не можем, – воздух. Да, один воздух. Отъемлем нередко у него не токмо дар земли, хлеб и воду, но и самый свет. Закон запрещает отъяти у него жизнь. Но разве мгновенно. Сколько способов отъяти ее у него постепенно! С одной стороны – почти всесилие; с другой – немощь беззащитная. Ибо помещик в отношении крестьянина есть законодатель, судия, исполнитель своего решения и, по желанию своему, истец, против которого ответчик ничего сказать не смеет. Се жребий заклепанного во узы, се жребий заключенного в смрадной темнице, се жребий вола во ярме…
– писал Радищев.
Помимо помещичьих эпизодов в историю как один из первых серийных убийц попал служащий Царскосельского лицея Константин Сазонов, волею судеб оказавшийся «дядькой» (слугой) будущего поэта Александра Пушкина, когда он учился там[24].
В 1814–1816 годах Сазонов убивал одиноких прохожих и забирал себе ценные вещи, то есть, как выразились бы современные криминалисты, совершал преступления с целью хищения чужого имущества, поэтому к собственно маньякам, то есть преступникам, идущим на убийства ради убийства, его можно отнести весьма условно.
Как отмечает психолог Владимир Плотников, появление в XVIII–XIX веках таких персонажей, как Салтычиха, и других представителей аристократии, которые систематически истязали и убивали своих крепостных, объяснялось «концентрированным выражением существующего социального строя или производственной деформацией». По его словам, и феодализм, и крепостное право порождали в людях стремление к насилию:
«КАК ТОЛЬКО У ЛЮДЕЙ ОКАЗЫВАЛАСЬ ВЛАСТЬ, ДАЛЕКО НЕ ВСЕ, НО НЕКОТОРЫЕ ВЕЛИ СЕБЯ ЧУДОВИЩНО».
Однако, по его мнению, для объяснения подобных явлений в их целостности с разными нюансами (вроде того же упомянутого пушкинского «дядьки»-душегуба, который никаким крепостником не был), то одной отсылки к феодализму недостаточно.
Тут, наверное, стоит вспомнить не только крепостное право и совсем недавнюю историю европейских государств и сообществ, но и практику рабовладения, к которой по своей исторической физиономии во многом ближе русское крепостничество, кристаллизовавшееся при Екатерине II. Когда были задействованы громадные производительные силы в производственном процессе, когда велись колоссальные войны, когда Российская империя стала приобретать финальные и окончательные черты, крепостное право было очень брутальным. Что-то похожее происходило в Пруссии. Это были два ультрареакционных государства Европы,