. В эпоху между мировыми войнами, после смертельного военно-политического противостояния России и Германии, в ожидании следующего, еще более жестокого противостояния между Германией и СССР, положительные исторические оценки потенциального противника выглядели не слишком уместно и в научной литературе. Поэтому неудивительно, что русские в представлении Даниэльса являлись практически варварами, а их армия объявлялась «самой отсталой из крупнейших европейских армий»
[35]. Но при этом именно пресловутая русская «отсталость» подспудно и вызывала у автора смутную тревогу за будущее. Он указывал, что под давлением страшных лишений в битве за Севастополь даже «самые сильные нервы должны были отказаться служить. У русских они сдавали довольно медленно»
[36]. В то же время Даниэльс обращал особое внимание на военно-политический контекст севастопольской осады, в первую очередь на международную изоляцию России и угрозу со стороны Швеции, Пруссии и в особенности Австрии. Автор указывал, что «политическое положение вынуждало Россию держать целые армии на австрийской и шведской границах»
[37], и констатировал, что «они (русские. –
А. К.) чувствовали себя сильнее ущемленными австрийской дипломатией, чем крымской коалиционной армией союзников»
[38]. Вывод автора, утверждавшего, «что союзники не смогли выиграть войну военными средствами», что, «в конце концов, Россия была побеждена только вследствие своей дипломатической изоляции»
[39], также звучал достаточно неожиданно по сравнению с отечественной историографией.
Наибольшей известностью до сих пор пользуется монография академика Е.В. Тарле[40]. И хотя в данной работе дипломатический аспект описываемых событий оставлял в тени стратегическую составляющую внешней политики, его рассуждения о противоречивой роли князя Паскевича представляют определенный интерес. Тарле указывал на то, что Паскевич накануне и в начале войны склонялся к проявлению гораздо большей осмотрительности, чем Николай I.
Автор объяснял это тем, что, в отличие от императора, князь Варшавский отдавал себе отчет в истинных, то есть весьма ограниченных, возможностях русской армии. Поэтому «не только за себя, но и за всю николаевскую Россию он боялся, когда настаивал на осторожности, и не только помрачения личного своего престижа он ждал от возможной неудачи на войне»[41].
Тарле достаточно четко уловил тот факт, что на самом деле в 1853–1854 гг. речь шла не о боязни фельдмаршала за свой престиж, а о сложных и слабо предсказуемых изменениях внешнеполитической ситуации, и что в подобном контексте осторожность Паскевича являлась скорее следствием более глубокого понимания стратегического положения сторон.
