Фазан - стр. 14
Тот мальчик слушал ее с досадой (впрочем, постепенно "тот мальчик" превращался в него самого, Федю). Иногда невтерпеж становилось, он подходил к пианино и почти не глядя клал руку на клавиатуру. Раздавался аккорд – богатый, бархатный; скучное упражнение оживало. Мама спешила из соседней комнаты: "Дети! Вам еще рано играть в четыре руки!"
Разумеется, не в "четырех руках" было дело. Он это отлично понимал. У мамы был виноватый вид. Родила двоих – таких разных. Талантливого – и обыкновенную. Хотела и не могла любить их одинаково. Его любила больше, чем Варю. Это-то он понимал. Один брошенный взгляд – и все ясно. Сам гордился собой – талантливым и жалел Варю – обыкновенную. Но виду не подавал.
Значит, уже тогда в чем-то был двоедушен? "Уже да"? Нет, тогда "еще нет". Гордость была в нем – невинная. Сознание своего таланта. Ответственность, что ли. Сложное чувство.
А талантлив был не только в музыке. Прекрасно рисовал. Твердая, недетская линия. Пес Топка – мамин любимец – выходил у него как живой. Забубенный дворняга. Торчащие, волчьи уши, колечком загнутый хвост, преданность во всей осанке…
Потом, уже позднее, начал рисовать красками. Рано овладел тонким искусством акварели. Портрет Вари за пианино – усердная спина, освещенная солнцем, рыжие косички так и сияют. А ведь совсем мал был, не старше семи.
Пейзажи, пейзажи… Город сам на них вдохновлял. Фонари, флюгера, водосточные затейливые трубы. Узкие улицы, черепичные крыши, треугольные фасады старинных домов. Толстые башни, тонкие шпили церквей.
Они-то сами жили не в старинном городе, в новом. Деревянном. Дома почему-то только двух видов: желтые с черной смоленой крышей и зеленые с красной железной. А кругом – сады, садики. Все это он рисовал тоже.
А море с далеко уходящими валунами? Разноцветные паруса рыбачьих лодок – желтые, коричневые, серые?
Нет, безусловно, он был талантлив. Это не обман памяти, не обольщение. Всю жизнь потом он донашивал остатки своих талантов. Транжирил, расточал, растрачивал. Покупал на них благосклонность слабого пола…
Мама ведь тоже была талантлива. Хорошо играла на рояле. Хорошо рисовала, лепила, пела. Но она не расточала, она собирала, вкладывала. Если в нем и было что-то хорошее, то это от нее, от мамы…
Тогда, в детстве, он был полон любви. Любил музыку, рисование. Любил город, в котором родился, его здания, сады. Любил, не без презрения, сестру Варю – смешную, преданную, пухлогубую. А больше всего, сильнее всего – маму. Это живое, темноглазое, тепло-смуглое лицо. Этот тупой носик с чуть заметной шишечкой на конце (они с Варей называли ее "пумпочкой"; постепенно "пумпочка" стала обозначать вообще маму. "Это мы играли с пумпочкой", – говорила Варя). Всегда веселая, живая, с какими-то милыми излишествами, вроде тех башмачков к каждому платью. Вечно что-то придумывала, затевала. Ставила с ними спектакли, писала для них пьесы, декорации, разучивала роли. "Кот Плюшка" – называлась одна пьеса, а другая – "Тихо-тихо" – игралась шепотом.