Фавн на берегу Томи - стр. 13
Волосатая рука толстяка скользнула за пазуху учителю, Бакчаров изумленно вскинул глаза и проговорил:
– Да вы, никак, подлые, грязные грабители…
И тут не успел он это договорить, как гориллоподобный господин, забывший снять в помещении английский котелок, нанес ему глухой, но жуткий удар в живот.
Учитель не потерял сознания, побагровел, подался вперед и уставился перед собой с каким-то неизбывным удивлением. Ему казалось, что он тонет и ему никогда уже не удастся вздохнуть.
Документы пошли по рукам, гости стали с недоумением делиться соображениями. Бакчарову задавали вопросы. Поначалу он огрызался:
– Какое право вы имеете относиться ко мне презрительно и грубо? Ведь я – человек! – Но он тут же получал новый удар в живот, и, по мере того как учитель трезвел, в сиплом голосе его звучало больше искренности и правды.
– Где Иван Александрович? – то и дело пытали его немилосердные гости.
– Не знаю-с, ей-богу, милостивые государи, не знаю-с, – уверял гостей Дмитрий Борисович. – Учитель я, в Америке никогда не бывал. Вообще не покидал я Российской империи…
– Где Человек? – словно заклинание слышал он в ответ.
– Отпустите меня. Сами в подорожной видели, как прописано. Учителем я в Сибирь направлен. Детишек учить. А Человека вашего я случайно встретил. В поезде из Варшавы вместе ехали…
Наступало утро. Рассвет запаздывал. Догоревшие свечи жутко воняли, а за двойным окном уже бодро мел дворник, воркуя суетились на подоконнике голуби и торговцы начинали греметь телегами.
– Дружок он его, – не стесняясь, переговаривались все еще не разошедшиеся бандиты. – Кончать его надо. Пусть знает, как чужие карточки за свои выдавать.
– Не надо, – испуганно попросил портье Барков. – Только не здесь, не в номерах.
И вдруг учитель заплакал.
– Молчать! – рявкнул толстяк, всю ночь бивший его в живот.
Но учитель рыдал безутешно. Всем своим протрезвевшим существом он не хотел плакать на глазах у своих мучителей. Не хотел, а плакал. В безжалостно тягучей тишине Дмитрий Борисович, привязанный в своем кресле, не имея возможности даже утереть лица, плакал так горько, так обильно, что у гориллы, бившей его в живот, тоже невольно покрылись влагой глаза.
– Господа, идемте отсюда, – впервые подал голос один из присутствовавших, – чего руки марать об него.
– Так ведь жаловаться пойдет, гнида, – возразил толстяк, утирая слезу человечности.
– И вправду, оставим его, друзья, – предложил третий. – Там, внизу, на него много охотников. Убивать его здесь нельзя, а уводить больно хлопотно…
– Убивать не стоит, – испуганно подтвердил Барков.