Размер шрифта
-
+

Фатум. Самые темные века - стр. 1

Тьма в мире

Павел Корнев. Ничего святого

Небольшой городишко Луто прозябал вдали от торговых путей посреди голой, открытой всем ветрам степи. Куда ни глянь – лишь невысокая трава да желтые проплешины глинистой земли. Грязь.

Грязь[1] – а как иначе?

Разбитая тележными колесами и размоченная осенними дождями дорога мерзко чавкала под ногами, липла на сапоги, дорожный посох и полы плаща. Подсыхая, отваливалась целыми пластами, но тут же налипала вновь.

Немудрено, что шаг мой был неровным, а дыхание – тяжелым.

Устал.

Выдернуть из липкой жижи ногу, переставить, после высвободить из грязи второй сапог и сделать очередной шаг. Чавк-чавк. И снова – чавк, уже посох.

Сколько их было, этих шагов? И сколько еще будет?

Но – повезло. Заслышав скрип колес и недовольное фырканье лошаденки, я откинул с головы капюшон плаща и ступил на обочину, освобождая дорогу телеге. Закутанный в ветхую рванину возница настороженно оглядел меня с головы до ног и нехотя пробурчал:

– Да пожрет Бестию пламя преисподней.

– Да пожрет, – кивнул я и спросил: – В Луто едешь?

– Ну?

– Подвезешь?

Возница скорчил гримасу, но отказывать путнику не стал.

– Залезай, – разрешил он.

Я уселся на застеленные сырой соломой доски и, свесив облепленные рыжей глиной ноги, покатил дальше. Расшнуровал дорожную котомку, достал ломоть черного хлеба и кусок сыра, протянул вознице:

– Не откажись разделить трапезу.

Мужичок отказываться не стал. Жадно накинувшись на угощение, он сразу запихал еду в рот, быстро прожевал и принялся выбирать из плешивой бороденки хлебные крошки.

Я постучал вареным яйцом о доску и начал без спешки счищать растрескавшуюся скорлупу и вкидывать ее в дорожную грязь. После достал еще сыра и хлеба, и только-только перекусил, как из расползшегося по степи вечернего тумана показались стены Луто. Невысокие, скособоченные, рыжеватые, как и все вокруг.

– Подъезжаем? – уточнил я и запахнул отдернутую ветром полу плаща.

Мужичок вытаращил глаза на рукоять заткнутого за кушак ятагана и лишь беззвучно раззявил рот, полный гнилых обломков зубов.

– Это Луто? – повторил я вопрос.

Возница перевел взгляд на крепостные стены, обернулся обратно и молча кивнул. Вид у него был необычайно перепуганный.

«Ну и что с тобой делать теперь?» – задумчиво глянул я на сгорбившегося мужичка; тот будто спиной почувствовал взгляд и сгорбился. Точно – боится…

– Да хранит тебя твоя ненависть, – напутствовал я тогда возницу, спрыгнул в дорожную грязь и поплелся по радостно чавкавшей глинистой жиже вслед за нещадно погоняемой лошаденкой.

Чавк-чавк. И снова – чавк, это посох.

Когда прошел в заметно покосившиеся ворота, сбитые из толстенных, замшелых снизу досок, меня никто не остановил. Просто некому было: не толпились поблизости ни стражники, ни сборщики податей. Только из распахнутой караульной будки доносился приглушенный гул голосов.

Миновал ее, и оттуда повеяло перегаром, вонью немытых тел и прокисшей стряпни.

Удивляться нечему, для подобного захолустья такое вполне обычно.

Я спокойно отправился дальше и, надо сказать, очень скоро пожалел, что под ногами чавкает не размокшая глина, а городские запахи далеко не столь изысканны, как вонь из караульной будки.

Теперь под ногами хлюпала жуткая каша из грязи, помоев, объедков и прочих нечистот, состоявших по большей части из обыкновенного дерьма. Тут же копошились крысы, свиньи, собаки и полуголые дети. И даже не знаю, кто из этих обитателей трущоб был самым грязным, голодным и диким.

А вот взрослые на улицах не попадались вовсе. Тоже объяснимо: вечер только начинается, кто на хлеб насущный в поте лица зарабатывает, кто перед ночью отсыпается.

Немного поплутав по узеньким улочкам, больше напоминавшим сточные канавы – а на деле ими и являвшимся, – я вышел к храму, столь же обветшалому и запущенному, как и остальной городишко. Мощное некогда строение перекосилось и заметно погрузилось в землю, купол пошел трещинами, а окна были завешаны обыкновенными циновками.

И вот уже на замощенной желтым кирпичом площади жизнь била ключом. Служка в слишком коротком для него одеянии колотил деревянной колотушкой по медному гонгу, созывая горожан на службу. Прихожане послушно плелись к храму, по пути осаживая нищих, что так и норовили сунуть им под нос покрытые язвами и гнойниками культи. Время от времени кто-нибудь из стражников в испещренных разномастными пятнами плащах охаживал дубинкой особо наглого попрошайку, но урок не шел впрок и вскоре все возвращалось на круги своя. Тем более что доблестных стражей порядка куда больше интересовали молоденькие девчонки из числа комедиантов, разбивших неподалеку свои шатры.

Страница 1