Фаталист - стр. 1

Карл-Ганс Ультен, пятый барон Ультен, изнемогал от августовской жары. Пот струился по его круглому лбу, задерживался ненадолго в складках век, переносицы, подбородка и тут же катился дальше. Круглое лицо потомка русского и шведского дворянских родов блестело в ослепительном свете двух огромных хрустальных люстр, свисавших с потолка аукционного зала «Баброкс».

Обмахиваясь буклетом, Карл Ультен окинул взглядом роскошный зал. Все посетители уже расселись и нетерпеливо ожидали начала торгов. Шелестели платья и страницы доджеров[1], стучали передвигаемые стулья.

Большинство лиц выглядело знакомо. Некоторые завсегдатаи приветственно кивали друг другу издалека. С бароном тоже поздоровались человек шесть коллекционеров и бизнесменов, вкладывающих деньги в антиквариат.

Карл Ультен в очередной раз взглянул на страницу раскрытого буклета, где были отмечены рукой его секретаря, мисс Рэндвик, лоты, которые он намеревался приобрести – за разумную цену, конечно. Барон никогда не платил больше, чем стоила вещь – он гордился своим чувством меры и умением сдерживать азарт.

В этот раз его интересовали всего три выставленные на продажу предмета, но, хотя все они считались уникальными, он заранее решил, что не потратит больше ста тысяч фунтов. Этот предел барон даже записал карандашом на обратной стороне буклета, хотя нисколько не нуждался в напоминании – память у Карла Ультена была отменная.

Подошла и села справа упакованная в светло-коричневый строгий костюм мисс Рэндвик. Барон едва заметно поморщился, когда его накрыл тяжелый аромат цветочных духов, но головы не повернул: он никогда не обращал на служащих внимания, если не видел в том прямой необходимости.

– Пейзаж Фернера пойдет седьмым лотом, – проговорила секретарша бесцветным голосом. – Стартовая цена десять тысяч.

Карл Ультен кивнул. Все это он знал. Картина и фарфоровый сервиз при всей своей уникальности оставались все же картиной и сервизом. Подлинное любопытство барона вызывала последняя вещь, не имеющая названия и идущая просто под номером GL-526. Именно ее барон больше всего желал приобрести. Он даже готов был отказаться от первых двух ради того, чтобы уложиться в определенный самим собой лимит в сто тысяч.

Стрелки больших старинных часов замерли на отметках «12» и «6». Тотчас к трибуне вышел одетый в традиционный смокинг лицитатор[2], поприветствовал собравшихся, взял затянутой в белую перчатку рукой молоток и объявил аукцион открытым.

Несмотря на то, что первый интересующий барона лот должен был появиться еще не скоро, Карл Ультен невольно подобрался: он предпочитал настраиваться на битву заранее.

Ее лицо было бледным, и через тонкую фарфоровую кожу просвечивали синие вены. Круги вокруг запавших глаз отливали фиолетовым, и остановившиеся зрачки размером с булавочную головку смотрели, ничего не видя. Похожее на фантом лицо медленно плыло в темноте, постепенно приближаясь.

Сначала казалось, что рот и подбородок женщины скрыты чем-то вроде чадры или платка, но затем становилось ясно, что они попросту отсутствуют: вместо нижней челюсти зиял провал, и красное месиво, изуродованное ядом, представляло собой разъеденную плоть и испускало нестерпимое зловоние.

Тем не менее, несмотря на отсутствие губ и языка, а также зубов – в общем, всего того, что принимает участие в артикуляции, – женщина говорила, и слова ее звучали вполне отчетливо:

– Почему ты обманул меня? – вопрошала она, спускаясь по ступеням темной лестницы, одетая во все черное, отчего казалось, будто голова парит в воздухе сама по себе. – Я так любила тебя…

Ее тонкие руки висели вдоль тела подобно плетям; затянутые в перчатки пальцы нервно перебирали складки платья – как прежде, когда женщина была жива.

– Ты предал меня… это все из-за тебя!

Дуновение воздуха всколыхнуло пламя единственного газового светильника, оставшегося на площадке этажом выше, и по стенам заплясали бесформенные рваные тени.

Что-то покатилось с тихим звоном и запрыгало по ступенькам вниз. Это был стеклянный флакон с остатками синей жидкости. Часть ее пролилась, и теперь вокруг горлышка медленно росло темное влажное пятно. Оно становилось все больше – гораздо больше, чем допускали законы природы.