Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение

Гирц К. Насыщенное описание: В поисках интерпретативной теории культуры // Гирц К. Интерпретация культур. М.: Роспэн, 2004. С. 23.

Среди многих работ, описывающих эти изменения, выделяются работы Питера Берка (Burke P. (ed.) New Perspectives on Historical Writing. Penn State University Press). На русском языке см.: Берк П. Историческая Антропология и Новая Культурная История // Новое литературное обозрение. 2005. № 75.

Несколько упрощая, можно сказать, что первая точка зрения на антропологию представлена в статье Ирины Прохоровой (Прохорова И. Новая антропология культуры // Новое литературное обозрение. 2009. № 100); вторая – в статье Кевина Платта и Бенджамина Натанса (Платт К., Натанс Б. Социалистическая по форме, неопределенная по содержанию: позднесоветская культура и книга Алексея Юрчака Все было навечно, пока не кончилось // Новое литературное обозрение. 2010. № 101); а третья – в статье Николая Поселягина (Поселягин Н. Антропологический поворот в российских гуманитарных науках // Новое литературное обозрение. 2012. № 112). Вообще понятие антропологии стало сегодня одним из ключевых терминов российского интеллектуального дискурса, хотя генеалогия и смысл этого понятия в российском дискурсе несколько иные, чем в западной дисциплине социально-культурной антропологии, прежде всего англо-американской и французской (откуда этот термин заимствован в большей степени, чем из традиционной российской антропологии).

В англо-американском контексте ее иногда называют «ревизионистским» подходом к анализу советской истории – ревизионистским по отношению к более ранней тоталитарной модели истории. Это понимание термина «ревизионистская» история в контексте западной историографии не следует путать с тем, что в сегодняшней России называют «ревизионистским» переписыванием советской истории, исходящим из государственного заказа.

Антропологи начали участвовать в этих дискуссиях довольно поздно, поскольку серьезно заняться изучением социализма они смогли только после распада СССР. Причиной такого «запаздывания» антропологического исследования социализма является отнюдь не объект исследования антропологов, который многие ошибочно сводят к «устной» или «примитивной неписьменной культуре» (см. характерный пример такого неверного понимания в статье: Эткинд А. Русская литература, XIX век: Роман внутренней колонизации // Новое литературное обозрение. 2010. № 106). Причина в ином – она заключается в исследовательском методе антропологов: работе в архивах они обычно предпочитают включенное наблюдение. Однако заниматься включенным наблюдением в странах социализма было крайне сложно, так как свободное перемещение иностранных исследователей было ограничено или вообще запрещено. Правда, следует заметить, что были и исключения; пожалуй, наиболее ярким из них является классическое антропологическое исследование советского совхоза имени Карла Маркса, проведенное английским антропологом Кэролайн Хамфри в середине 1970-х годов (см. интервью Галины Комаровой с Хамфри: «Профессия антр^{>ополога необыкновенно расширяет кругозор» // Антропологический Форум Online. № 19. C. 329—359. http://anthropologie.kunstkamera.ru/files/pdf/019online/komarova.pdf). Другая причина «запаздывания» антропологии в исследованиях социализма кроется в «геополитическом воображаемом», которое сформировалось в период холодной войны и согласно которому территория капитализма представлялась «первым миром», территория социалистических стран Варшавского договора – «вторым миром», а территория так называемых развивающихся и неприсоединившихся стран – «третьим миром». Это геополитическое воображаемое было спроецировано и на социальные дисциплины, создав их «территориальное» разделение, согласно которому первым миром должны были заниматься история и социология, вторым – политология, а третьим – антропология (см.: Pletsch С. The Three Worlds, or the Division of Social Scientific Labor, Circa 1950—1975 // Comparative Studies in Society and History. 1981. Vol. 23. № 4. Р. 565—590).}

Платт К., Натанс Б. Указ. соч. С. 167—184.

См.: Берлин И. Две концепции свободы // Современный либерализм. М., 1998. С. 19—43. Берлин, в отличие от большинства своих современников, не считал, что советскую «тоталитарную» систему можно свести просто к аппарату подавления свободы.

См., например: Hellbeck J. Revolution on My Mind: Writing a Diary Under Stalin. Harvard University Press, 2009.

См., например: Oushakine S. The Patriotism of Despair: Nation, War, and Loss in Russia. Cornell University Press, 2009.

См., например: Etkind A. Warped Mourning: Stories of the Undead in the Land of the Unburied. Stanford University Press, 2013.

Иными словами, пантера не имитирует окружающую среду, а становится ее частью, сливается с ней. В этом процессе изменяются как пантера, так и окружающая среда, они становятся частью друг друга. В основе этого процесса лежит не логика бинарной оппозиции (пантера / окружающая среда), а логика симбиоза, совместной эволюции.

Дается авторский перевод, поскольку в существующих русских переводах этого абзаца несколько изменена терминология, которая важна для нашей главы. Перевод дан по английскому изданию: Deleuze, Guattari 2002: 11.

Макаревич А. Телепрограмма «Взгляд. С Александром Любимовым» на 1 канале Останкино, 22.06.1994 (http://www.youtube.com/watch?v=DF5Utrscl68).

Мы будем пользоваться понятием «системы» в определенном смысле, который подробно обсуждается чуть ниже в данной главе.

Впервые термин «гласность» в смысле реформаторской программы прозвучал из уст Горбачева на XXVII съезде КПСС в феврале 1986 года.

Примером служат такие программы, как «ускорение», «госприемка», провозглашенные Юрием Андроповым в 1982 году, которые не воспринимались никем как нечто новое и важное. Поначалу термины «гласность» и «перестройка» употреблялись партийным руководством вместе с термином «ускорение», – как элементы этой программы.

В своих воспоминаниях Разгон рассказывает о семнадцати годах, проведенных в сталинских лагерях, с 1938-го по 1955-й. Отрывки из книги «Непридуманное» были впервые опубликованы в 1987 году в журналах «Огонек» и «Юность». Вскоре была опубликована и вся книга.

Здесь и далее интервью автора, взятые им в Ленинграде в 1994—1997 годах. Иные случаи указаны отдельно.

Стихи Николая Гумилева, репрессированного поэта-акмеиста и первого мужа Анны Ахматовой, были опубликованы большой подборкой впервые с 1923 года в «Огоньке» № 17, 19 апреля 1986 года. Публикация была приурочена к столетию Гумилева и сопроваждалась статьей о поэте. Стоит отметить, что несколько стихов Гумилева печаталось в антологиях поэзии в советское время и после 1920-х годов, но это были считаные публикации, не сопровождавшиеся какой-либо информацией о поэте. Примером была хрестоматия для студентов пединститутов: (Русская литература XX века 1962).

Этот тираж был даже зафиксирован Книгой рекордов Гиннесса как самый большой в мире (Luk’jančenko 1990: 607—613).

См.: Ферретти 2002: 40—54.

В книге Евгении Гинзбург «Крутой маршрут. Хроника времен культа личности» рассказывается о восемнадцати годах, проведенных автором в сталинских лагерях. Книга, части которой были написаны в конце 1960-х (первая часть) и в 1970-х (вторая часть), до перестройки существовала в самиздате. Официально она была издана в 1988 году, спустя одиннадцать лет после смерти Гинзбург. Именно эту публикацию упоминает Инна.

Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» о Великой Отечественной войне и сталинских лагерях создавался в конце 1950-х – начале 1960-х годов. Поскольку изображенние войны в романе серьезно расходилось с официальной версией, он был конфискован органами госбезопасности. Копия рукописи была тайно переправлена на Запад и опубликована в 1980 году. В Советском Союзе роман был впервые напечатан в 1988 году, спустя почти двадцать пять лет после смерти писателя.

Понятие «перелом сознания» в период перестройки, которое всплывет еще несколько раз в этой книге (см. более подробный разбор в Заключении), является эквивалентом того, что Мишель Фуко назвал древнегреческим термином метанойя (metanoia), – то есть радикальной трансформации или обращения субъекта. В Новое время, после Французской революции, согласно Фуко, опыт обращения оказывается напрямую связан с формированием революционной политической субъективности (Фуко 2007: 215).

Luhmann 1998: 45.

См. генеалогию понятия «система» в современной социальной теории в книге Boyer, Dominic 2005, особенно главе 5.

Вместо термина «советский режим» в этой книге говорится о «Советском государстве», «советской системе» (в том смысле, который объяснен выше), «позднем социалиме» и так далее.

Public self – private self.

См. критику этого взгляда на власть в работе Mitchell 1990: 545.

Термины, заключенные в кавычки, сегодня широко употребляются, но в советское время распространены не были. Этот факт немаловажен при анализе советской системы; мы обсудим его чуть ниже.

Уварова, Рогов 1998: 30.

Термин «расположение» (situatedness) был предложен Донной Харавэй (Haraway 1991), для того чтобы учесть в процессе анализа некоего феномена перспективу того, кто осуществляет анализ. Харавэй напоминает об известной, но часто игнорируемой истине: любое наблюдение частично сформировано конкретным расположением наблюдателя по отношению к наблюдаемому объекту; не существует некой абстрактной метафизической «божественной перспективы» (God’s eye), которая полностью абстрагирована от расположения наблюдателя по отношению к объекту. Отношение позитивистской науки к своим наблюдениям как «объективным» (то есть не связанным с субъективной перспективой наблюдателя) является именно метафизическим заблуждением.

В качестве примера воспоминаний о советской жизни, опубликованных после ее окончания, см.: Paperno 2009, а также: Паперно 2004: 102—128.

Seriot 1992: 205—206.

Термин застой был создан для обозначения брежневского периода по аналогии с терминами оттепель и перестройка, вошедшими в общественный дискурс значительно раньше его: первый – в 1950-х годах, второй – в середине 1980-х (Рогов 1998: 7).

Там же: 8.

См. также анализ критики бинарных оппозиций при описании социализма в книге: Lampland 1995: 273—275, 304.

Обстоятельный разбор феномена «ностальгии» в постсоциалистический период, а также того, насколько оправданно использование этого обобщающего термина, см.: Nadkarni, Shevchenko 2004: 487—519. См. также: Boym 2001.

Савчук 1995: 5.

Виленский 1995: 3.

Хотя мы считаем, что постколониальная критика важна для исследований социализма, мы не предлагаем проводить параллель между социализмом и колониализмом (что сегодня модно делать). Такие параллели следует проводить крайне осторожно, чтобы не потерять из виду глубокие политические, этические и эстетические различия между этими двумя историческими системами. Как отмечает Тимоти Бреннан, эти проекты отличались не только технически (методами раздела имперских завоеваний или организации «управления, иерархии и суверенитета территорий»), но, что важнее, идеологически (то есть в их основе лежали абсолютно разные нравственные устремления, социальные ценности и эстетические взгляды) (Brennan 2001: 39).

Отказ от традиционных бинарных оппозиций при анализе социализма может также обогатить наш критический аппарат, необходимый и для анализа капиталистической системы, в которой эти бинарные оппозиции сформулированы, – например, для анализа процессов, сопровождающих сегодня глобальное распространение системы неолиберализма, которые Венди Браун (Brown 2003) называет превращением «homo oeconomicus в норму человеческой субъектности» и изменениями в «структуре экономики, общества, государства и (а)моральности», сопровождающими эту норму.

Которая в любом современном государстве является неким выражением идеалов эпохи просвещения (например, идея о всеобщем равенстве, о правах человека или о возможности построения общества всеобщей свободы и счастья – демократического, коммунистического или иного).

См. также описание этого парадокса у: Bhabha 1990: 298 и Žižek 1991a: 145—147.

В Соединенных Штатах подобная «самоочевидная» истина, лежащая в основе идеологии государства, выражена словами декларации независимости (Declaration of Independence): «Мы считаем самоочевидными истины: что все люди созданы равными и наделены Творцом определенными неотъемлемыми правами, к числу которых относится право на жизнь, на свободу и на стремление к счастью» («We hold these truths to be self-evident, that all men are created equal, that they are endowed by their Creator with certain unalienable Rights, that among these are Life, Liberty and the pursuit of Happiness»). См. официальный перевод этой декларации на русский язык: http://www.infousa.ru/government/declar_r.pdf

Борис Гройс относит начало «сталинского этапа» в советской истории к 23 апреля 1932 года, когда Центральный комитет партии утвердил декрет, который «упразднял все художественные группы и провозглашал, что все советские “творческие работники” будут организованы в соответствии с профессией в унитарные “творческие союзы” художников, архитекторов и так далее» (Groys 1992: 33).

См. главу 2.

Подробный исторический и дискурсивный анализ этого процесса приведен в главе 2.

В работе «Слово в романе» Бахтин использует два термина – «авторитетный язык» и «авторитарный язык». Эти термины используются почти как синонимы, хотя термин авторитарный используется в работе чаще. В настоящей книге мы будем пользоваться лишь термином «авторитетный» язык (и дискурс), не употребляя термин «авторитарный» язык для того, чтобы избежать нежелательных ассоциаций последнего с такими понятиями, как авторитарная власть, авторитаризм и так далее. Понятие «авторитаризм», как и «тоталитаризм», сегодня довольно часто применяется при анализе советской (и постсоветской российской) реальности, но является, с нашей точки зрения, слишком неточным, идеологизированным, отдающим стереотипами холодной войны. Для того чтобы не сводить понимание советской власти к авторитаризму, мы будем пользоваться термином авторитетный дискурс.

Майкл Холквист трактует понятие авторитетного слова (authoritative discourse) как некий «привилегированный язык, который обращается к нам извне. Он дистанцирован, табуирован и не позволяет никакой игры с контекстом, в котором он сформирован (например, со Священным Писанием). Мы являемся лишь его получателями. Он имеет над нами огромную власть, но только до тех пор, пока сам находится во власти. Как только он оказывается свергнут, он моментально становится безжизненным реликтом» (послесловие Холквиста к изданию: Bakhtin 1994: 424).

Правда. 1981. 2 мая. С. 1.

Жижек 1999. Особенно см. главу «Как Маркс изобрел симптом» (Там же: 10—29). Жижек развивает модель притворяющегося субъекта, предложенную Слотердайком.

Гавел 1990: 105—111.

Поэтому в этой модели язык с легкостью делится на независимые друг от друга «коды» – официальный и неофициальный или публичный и скрытый. См. подробную критику этой языковой модели (на примере работ Джеймса Скотта – Scott 1990) в прекрасной статье лингвистического антрополога Сьюзан Гал (Gal 1995).

См. критику подобного субъекта в Mitchell 1990: 545.

Даже когда в этой модели говорится о «расщепленном» субъекте, в действительности подразумевается все та же суверенная, неделимая личность, заранее полностью сформированная до начала речи и иных действий, заранее полностью известная самой себе изнутри. Например, хотя в книге «Обличать и лицемерить» Олега Хархордина говорится о «расщепленном» субъекте, под этим расщеплением в действительности подразумевается разделение на практику притворства и практику раскрытия. Выбор этих практик осуществляет все тот же единый, истинный нерасщепленный субъект – некое истинное «скрытое я» (hidden self), – и этот истиный неделимый субъект, согласно книге, укрывается от публичного взгляда и раскрывается лишь в интимном кругу.

См.: Haraway 1991: 190—191; Fabian 2001: 24.

См. первое описание этой модели идеологии, языка и субъекта позднего социализма в моей статье «Цинический разум позднего социализма: власть, притворство и анекдот» (Yurchak 1997). В данной книге эта ранняя модель значительно расширена и доработана.

Волошинов 1929. См. также: Hanks 2000: 143; Duranti 1997; 1993; Gal 1994.

Бахтин 1979а: 78.

В особенности В.В. Волошинов и П.Н. Медведев.

Бахтин 1979б: 88. См. также: Todorov 1998; Clark, Holquist 1984; Holquist 1990: 175.

Констатирующие высказывания иначе называют референциальными.

Остин 1999. Хочется отметить забавный факт: Джон Остин разрабатывал свою теорию перформативности языка в конце 1940-х – начале 1950-х годов (первые лекции на эту тему были прочитаны в Оксфорде в 1951 году), то есть в то же время, когда Сталин разрабатывал свою теорию языка как явления, не имеющего отношение ни к марксистскому базису, ни к надстройке (см. подробно в главе 2). Поворот к гипернормализации советского идеологического дискурса, который последовал за этим «теоретическим» нововведением Сталина, привел к возрастанию именно перформативной роли этого языка и вытеснению его констатирующей роли. Нововведение Сталина оказалось прекрасной иллюстрацией теории Остина. Можно сказать, что оба «теоретика» работали над одной темой одновременно – Остин на уровне анализа языка, Сталин на уровне практического (и незапланированного) конструирования языка.

От английского to perform – производить действие, действовать. На русский язык performative utterance принято переводить термином «перформативное» высказывание. Этот термин вошел в советскую лингвистику с середины 1980-х годов, когда были переведены на русский работы Остина (см.: Остин 1986). Позже, с появлением переводов работ Джудит Батлер в русский язык социальных наук вошел производный термин «перформативность» (performativity). В отношении русской терминологии в переводах Батлер и других теоретиков перформативности существуют разногласия. Хотя большинство предпочитает пользоваться термином «перформативность», порой его заменяют на более «аутентичные» термины с русскими корнями. В этой книге мы будем пользоваться терминами «перформативный» и «перформативность», более-менее устоявшимися в русскоязычной лингвистике и социальных науках.

У Остина соответственно: true – false (истинный—ложный) и felicitous – infelicitous (успешный—неуспешный).

Derrida 1977: 191—192.

Ibid: 185—186.

Эта идея подробно изложена в статье: Culler 1981: 24—25. См. также работы: Cavell 1995; Searle 1977; l983, которые посвящены критике теории Остина с позиций Деррида.

См. статью «The Rites of Institutions» в книге: Bourdieu 1991: 107—111.

Butler 1997b: 161.

Butler 1993. См. также работы Кэтрин Белл и Эми Холливуд о роли повторяющихся религиозных актов в формировании субъекта: Bell 1992: 221; Hollywood 2002: 113 – и Ричарда Шехнера о «трансформации» (transformation) и «транспортации» (transportation) – вживании театрального актера в роль как системе повторяющихся актов, в ходе которых актер частично меняется на время, а частично изменяется навсегда (Schechner 1985; 1993; 2003).

Эта интерпретация личности берет свое начало от Аристотеля.

В послевоенные годы холодной войны подобные клятвы на лояльность были широко распространены. Сегодня колледжей и университетов, требующих такой клятвы от своих преподавателей, гораздо меньше, чем тех, которые отказались от нее. Государственные учебные заведения не имеют юридического права требовать от своих сотрудников подобного обещания.

Вопрос о законности таких клятв не так прост, как может показаться: хотя многие в США утверждают, что эта практика нарушает конституцию и свободу слова, с чисто юридической точки зрения частные университеты вправе вводить подобные процедуры.

Выражаясь словами самой преподавательницы, эти две стороны смысла можно описать так: «Клятва мало что значила, если вы ее принимали, но она значила очень много, если вы отказывались» (The oath did not mean much if you took it, but it meant a lot if you didn’t) – профессор K.S., интервью с А.Ю., Беркли, 2003 год.

Игорь, 1960 года рождения, житель Калининграда. Авторское интервью. См. более подробный анализ комсомольских практик в главе 3.