Если нет - стр. 6

Мне до сих пор чего-то жалко – мой грех.

Мне предстоит нащупать слово, один слог,

который можно будет оставить от нас всех.

От всех усадеб, от всех парков, от всех зал,

От всех прудов, от всех болот, от всех рек.

Он должен вмещать и дальний костер,

и первый бал,

И пьяный ор, и ночной спор, и первый снег.

Он должен включать всю бесполезность,

всю тщету,

всю грациозность, всю неуклюжесть,

все сплошь —

включая то самоистребленье, ту черту,

за которой все это стало одна ложь.

Теперь от этого я оставлю один знак,

одну йоту, одну ноту, один цвет,

поскольку можно жить

как хочешь, но жить так

и чувствовать право на все это – уже нет.

Он проступает, иероглиф, из той тьмы,

Что раньше пряталась внутри,

а теперь – вне.

Он совершенен, он уродлив, как все мы,

В нем есть неправильность,

какая была во мне.

Пока я не совсем сошел с ума,

я начинаю его как будто понимать.

Порой мне кажется, что это слово «тьма»,

а иногда – что это слово «мать».

Весь этот год с его тоскою и злобою, из каждой трещины полезшими вдруг, я слышу ноту непростую, особую, к любому голосу примешанный звук, похожий, кажется, на пены шипение, на шелест гальки после шторма в Крыму, на выжидающего зверя сопение, но только зверя не видать никому.

И вот, пока они кидаются бреднями и врут, как водится у них искони, плюс измываются уже над последними, кто не уехал и не стал, как они, пока трясут, как прокаженный трещоткою, своими байками о главном-родном и глушат бабками, и кровью, и водкою свой тихий ужас пред завтрашним днем, покуда дергаются, словно повешенный, похабно высунув язык-помело, – я слышу голос, незаметно примешанный к неутихающему их трололо. И сквозь напавшее на всех отупение он все отчетливее слышится мне – как будто чайника ночное сипение, его кипение на малом огне.

Покуда зреет напряженье предсудное, рытье окопов и прокладка траншей, – всё четче слышится движенье подспудное, однако внятное для чутких ушей. Господь не в ветре, урагане и грохоте – так может действовать испуганный бес; и нарастание безумства и похоти всегда карается не громом с небес; Господь не действует ни криком, ни порохом – его практически неслышимый глас сопровождается таинственным шорохом, с которым лопается пена подчас, и вот я чувствую, чувствую, чувствую, хоть признаваться и себе не хочу, – как в громовую какофонию гнусную уже вплетается нежнейшее «Чу»…

Пока последними становятся первые, не остается ни порядков, ни схем, оно мне сладостно, как ангелов пение за темнотой, за облаками, за всем: такое тихое, почти акапельное, неуязвимое для споров и драк.