Если нет - стр. 2

Проникать буду.

Дело одинокое – бортничать, удить,

Поле синеокое вброд переходить,

Море синеглазое шлюпкой попирать,

Сочинять, рассказывать, жить и умирать.

Задавать работы ленивому уму —

Помогай Боже! —

Да мало ли что можно делать одному?

И дрочить тоже.

Я люблю смерть, хлад ее и жар,

Взлет души из тела —

Это наш жанр, христианский жанр,

Это наше дело.

А когда нету вовсе никого,

Ни в центре, ни с краю,

Тут моя радость, мое торжество,

Там я преобладаю.

Летние школы, полночные дворы,

Старые газеты,

А то еще огромные, страшные миры —

Чуждые планеты.

Безглазая крупа, безмозглая толпа,

Железная пята, звериная тропа,

Звериная буза, звериная тоска,

Звериные глаза, лишенные зрачка.

Горы, дожди, занесенные лыжни,

Таежная осень —

Чтобы стало ясно, зачем мы нужны,

Что мы привносим.

Насланный потоп, ненасланный пожар,

Прилив океанский —

Это наш жанр, христианский жанр,

Самый христианский.

Перестал сомневаться в Боге, хоть колебался еще вчера. (Как говорил мой учитель строгий – Господь аплодирует вам, ура!) Ночью, бывало, проснешься в страхе, будишь подругу, включаешь свет – неуютно душе во прахе. Как это так, меня – и нет? Как я метался, как сомневался, как вцеплялся в благую весть – от когнитивного диссонанса: смерти нет – и все-таки есть! И как-то это прошло с годами, хотя должно было стать острей от приближения к этой даме (есть она, нет ее – черт бы с ней). Дело не в том привычном мотиве ли, всякому гопнику по плечу, что все с годами мне опротивели? Не опротивели, жить хочу. Стал терпеливее, стал мудрее ли? Так сказать, опять в молоко: невысоко мои мысли реяли – и нынче реют невысоко. Многие веруют от противного: что ни вспомнишь – везде фуфло. Столько повсюду мрака активного – где-то обязано быть светло. Тут есть известный резон, без спора. Высунешь нос – и сразу домой; смотришь трансляцию из собора – и ощущаешь себя Хомой. Когда в глаза тебе смотрят Вии – сразу уверуешь, c’est la vie. Но ведь это все не впервые. И когда тут рулил не Вий? Да и наивен сводящий Бога только к свету, только к добру (эта мысль тяжела для слога – скажу точнее, когда умру). О, сознание островное, света пятно среди темных вод! Бог – это как бы все остальное, кроме всего вот этого вот. Сейчас для этого нету слова, как в подсознание ни вникай. Разве что вспомнить фразу Толстого из последнего дневника, когда оставалось ему немного до, сорри, выхода в высший свет: или, пишет он, нету Бога, или ничего, кроме Бога, нет.

Как газ, как свет, как снег, бесстрастно штрихующий раннюю полутьму, – Бог заполняет все пространство, предоставленное ему. Глядишь, почти ничего не стало, как и предрек один иудей: чести, совести, долга, срама, слез и грез, вообще людей. Сплошь лилипутики, менуэтики, растелешившийся Бобок; ни эстетики, ни конкретики, ни политики – только Бог. Смотри, как он перетекает в родной пейзаж со всех сторон, как ничего не отвлекает – всюду он и только он. Смотришь сквозь тюлевые занавески, как пустынен мир и убог, как на него сквозь голые ветки сверху клоками сыплется Бог; как засыпает пустырь, дорогу, как сцепляется на лету, покуда мир подставляет Богу свою растущую пустоту, как заполняет все пространство его хрустальный перезвон.