Эрон - стр. 74
– В обязанности секундантов входит попытка примирить соперников, – обратился он к Карабану, приняв его за главного, потому что тот заплатил.
Тот глухо выматерился, он как раз проверял пистолет, пощелкал предохранителем, вставил обойму, а затем выстрелил вверх. Звук выстрела прозвучал в толще холодного света резко и властно, как голос самой смерти, который она же и освистала раскатом короткого эха. Лопнула незримая струна, на которой была подвешена рощица к небосводу, с косых еловых лап немо посыпались струйки снега, как-то странно примолкли вороны. Роща глухо осела в снегах.
– Держи. В обойме один патрон. Пушка на предохранителе.
Голос Карабана хрипел.
Илья рукою в перчатке взял пистолет и отрешенно спрятал в карман дубленки. Билунов стоял ко всем спиной, ему не хотелось видеть Пруссакова, и это ему почти удалось. Тот был лишь звуком шагов, синей тенью на насте, кашлем, но не человеком. Филиппа знобило. Вдалеке виднелись колоннады Архангельского: желто-белый дворец на фоне просторных снегов, отороченных хвойной зеленью зимнего леса. Солнце разливало божественный свет, который говорил о том, что идеалы импульса неуязвимы.
После выстрела лесная тишь стала прямо-таки гробовой тишиной.
Карабан отмерил пятнадцать широких шагов, воткнув ветки, пометил точки расстояния между соперниками и вернулся.
– Расходитесь!
– Вадим, – истерично возопил бородач. – А как мы потащим тело? Или зароем здесь? Ты взял лопаты?
Он пытался хотя бы такой ужасной подсказкой остановить дуэль.
– Молчи, дурак, – Карабан пьяно толкнул кулаком в переносицу эскулапа.
Пузан обиженно надулся.
Вдвоем с заклеенным Ардачевым они смотрелись комично.
– Послушайте, – вдруг вступил нервозным фальцетом Росциус, – я убежден в том, что мы угодили в ложные обстоятельства. Глупо стреляться из-за столь смехотворных причин. Мы здесь из-за потаскухи? Или есть другие пружины, которых я не вижу? Если причина указана верно, ссора из-за блядехи, то это просто смешно! Смешно! Вы оба смешны!
– Ты нарушил седьмой пункт картеля, заткнись, – Билунов говорил, по-прежнему стоя спиной ко всем остальным.
Пруссаков шел в левый конец дистанции, он слышал слова Клима, но не оглядывался, ноги его слегка подкашивались, он больше всего боялся упасть и, нетрезвый от страха, весь сосредоточился на передвижении этого полубольного вязкого тела, которое, сырея, не хотело умирать и боялось смертельной раны. Душа волочила кишки по снегу. Он, юноша, впервые переживал бренность так ужасно впритык, с хрипом животного вдыхая морозный воздух, которого осталось так мало, и часто-часто моргая от снежного блеска, евшего поедом обессиленные глаза. Временами Илья с трепетом видел, что мир моргает и гаснет, что он чернобел и абсолютно бесцветен. Слова Клима, сказанные фальцетом, гудели в ушах, как басовые шмели смерти, звуки скапливались почему-то во рту, где и без того разбух в тесноте пересохший язык, царапая нёбо.