Эрон - стр. 49
Целый день Филипп провел на пляже. Ветерок. Невесомая вода. Тень от шезлонга. Крылья птиц в вышине. Гордость и одиночество. Раскаленное добела солнце превращало мир в сухую кость, а человека – в прах.
Когда он вернулся, его ждала только записка: «Mеmento mori, гад!»
И больше ничего, ни ее вещей, ни ее самой. Неужели он втайне надеялся, что она не уедет?
Ничего не подозревая, он поужинал в полном одиночестве в дубовой столовой с огромным трехэтажным буфетом тоже из дуба, где его обслуживала единственная официантка Зора, которая плохо говорила по-русски и сказала странную фразу: «Вера – такой хороший девушка. Зачем пить?» В ответ он пожал плечами. Когда совсем стемнело, до него донеслись какие-то пьяные крики со второго этажа, музыка – видно, сегодня генерал гулял от души. Вдруг Филиппу показался в том шуме голос Веры. Он подошел к окну. Это был ее смех! Он осторожно вышел в коридор, по-воровски поднялся на второй этаж. Здесь звуки были слышнее: смех, гомон голосов. И снова явственный Верин смех. В состоянии какой-то очумелости Билунов открыл дверь в комнату и увидел вокруг стола: Мамеда, охранника из будки при въезде в закрытую зону, генерала в кителе поверх спортивного трико и Веру. Все были пьяны. На грязном столе – бутылки, окурки, остывшая еда. Генерал тискал Веру, та пьяно смеялась и рисовала ему на щеке губной помадой цветок.
– А ну встать! – заорал Филипп генералу; его понесло. – Свинья хипповая. Ты знаешь, кто я? Знаешь, что я с тобой сделаю! В будку посажу вместо собаки. В каком ты виде?!
Генерал помертвел, но вскочил на кривые ноги. Китель свалился на пол: как бы пьян он ни был, но он знал, что стоит за яростью московского сынка.
– Ты где служишь? – продолжал орать Филипп; его колотило. – В каком округе? Козел!
– Виноват, – промямлил тот, покрываясь потом. Его в жизни никто так не оскорблял. Генерал был маленький толстячок, и еще он слегка косил.
– Ты чего встал? Сядь, – Вера пыталась посадить генерала в кресло, – сядь!
Но тот и не думал садиться и вдобавок еще униженно тер ладонью щеку, размазывая малиновое пятно. И глаза у него стали старые, тоскливые.
– Почему не отвез? – взгляд Филиппа уперся в Мамеда.
– Машина сломалась, елдаш, – откровенно соврал тот, – клянусь, сломалась!
– Ты что ревнуешь, Филь? – удивилась Вера.
– Молчи, шлюха.
Оттого, что она назвала его ночным именем, а он повторил не свои слова, а сказанное Лилит – шлюшка, Билунов погрузился в гадкое, злобное, вязкое кипение эмоций. Ведь всем было понятно, что его взбеленила ревность, что это им пренебрегли, им, что он всем ненавистен, и если б не сила отца, никто б не стал терпеть и секунды этого заносчивого юнца, который не может даже справиться с собственной девушкой, что сам по себе он – нуль, тьфу, тень власти другого человека. Все это ясно читалось в глазах мужчин, даже генерал стоял навытяжку с ненавистью в красных глазах.