Эрон - стр. 18
Приятель Адама, Павел Щегольков, мрачный добродушный бородач – аж тридцати пяти лет! – звал на лето к себе, в бывший Троцк, то есть в Гатчину, но Адам остался в раскаленной летней Москве кипятить по утрам в одиночестве чайник, клеить макеты Дворца разума и моря, пить водку с натурщицей Люськой Истоминой, блаженно парить над Москвой на ночном балконе и снова просыпаться от ударов мяча по стене трансформаторной будки. Этим каждое утро занималась упрямая девчонка в трико с большой теннисной ракеткой в руках.
Забегая вперед, скажем, что сын архитектора, сам будущий архитектор студиозус Адам мечтал ни много ни мало о том, что на месте этой Москвы – при его участии – отгрохана новая ультрастолица, нечто вроде Бразилиа Оскара Нимейера. Это была навязчивая идея фикс всех последних трех лет его московской планиды. При этом Адам чувствовал Москву очень тонко, влюбленно, всей кожей и фибрами души чуял: и то, как чудно чернеет городской силуэт при магниевых вспышках солнца в ветреный день, когда оно то жалит, то прячется в облаках, и то, как наливаются вены Метрограда горячей кровью метропоездов в 5 часов подземного утра, и то, что небо над Москвой особого колера – какая-то вечная прокаленная кованая заря.
Он сам подивился, когда понял, что мечтает все это – бац! – уничтожить. А понял в тот странный день, когда к нему вдруг приехала его школьная любовь Стелла Тургенева по прозвищу Лёка. Он – вот так номер! – сразу и не узнал ее голоса по телефону, трубка трещала, и сквозь этот космический шум еле пробивался слабый знакомый голос. «Это я – Лёка», – сказала Стелла. Адам опешил, хотя был обрадован тем, что она сумела его отыскать в Вавилоне. Стелла звонила из аэропорта. Она оказалась проездом в Москве, буквально до завтрашнего утра, а телефон Адамов разузнала еще в Б-бске… «Очень хочу тебя увидеть. Сегодня я одна». Адам велел ей ехать на экспрессе до Парка культуры, а сам через полчаса полетел вниз на лифте, неясно соображая, зачем она позвонила? Что значит «я одна»? На семнадцатилетие отец отдал Адаму свою машину, не бог весть что, старую послевоенную «Победу», на которой – кстати – Адам три года назад и прикатил в Москву. Захлопнув дверцу, Адам не сразу тронулся с места, приводил в порядок взбаламученные чувства.
Лёка Тургенева была сладким бредом его школьной юности. Он влюбился в нее в 10-м классе, но она никогда не отвечала ему взаимностью, наоборот, с удовольствием высмеивала его неуклюжие попытки, явно отдавая предпочтение мальчику-красавчику из параллельного класса Женечке Чапскому. А после того как она унизительно при всех отшила Адама на новогоднем балу в речном училище, они даже перестали здороваться. Из-за нее он не пошел на выпускной вечер в школе, из ревности возненавидел Чапского, пустышку, недостойную, на его взгляд, собственной ненависти. И вдруг ее звонок… Впрочем, все это было уже так далеко, так неразличимо мелко, как сцена кукольного театра в окулярах перевернутого бинокля из темноты балкона. И действительно, лихо подкатив к Парку культуры, он даже не узнал ее. Стоял и вертел головой. Вдруг его окликнула стройная высокая незнакомка с лаковой сумочкой на ремешке через плечо. Это была Стелла! Она порядком изменилась: из девушки превратилась в молоденькую дамочку, даже стала выше ростом. «Ты что, выросла?» – «На целых пять сантиметров!» – «Но так не бывает». – «Бывает!» И они рассмеялись. Лёка как-то церемонно протянула ему узкую холодную руку, не для рукопожатия – для поцелуя. И разом показалась Адаму манерно искусственной, натянутой. Постепенно впечатление фальши усилилось. Он снова оказался в плену родного осточертевшего Б-бска, а ведь с прошлым покончено! В машине он узнал, что она никуда не поступала, что второй год замужем за Эдиком Петровичем Нагаевым! Их молодым учителем физики. У Адама челюсть отвисла. Но, кажется, тот был женат? А как же красавчик Чапский? И вообще? Стелла нервозно попросила сигаретку. «Ты же не курила?» В общем, выяснилось, что Нагаев развелся, поэтому ему пришлось уйти из школы. Что пока он халтурит методистом в Доме пионеров, что живут они у Тургеневых, что бывшая жена Эдика – тоже учителка – пишет жалобы в районо и горком партии и прочее, и тому подобное… А Женечка Чапский засыпался на фарцовке и получил полтора года условно… От жизни забытых имен можно было съехать с ума, но Адам пировал: гордячка Лёка попала в такую густую сетку причинно-следственных координат, что ее было впору пожалеть, а Адам Чарторыйский был свободен от пут, и его «Победа» – пусть старая, пусть! – катилась в легковом потоке машин, текущих по Садовому кольцу за горизонт Метрограда. Веера света от заходящего солнца превращали бег машин в лаково-красный поток горячей ликующей лавы. Справа мелькнули колонны мрачного особняка гения архитектуры модерна Федора Шехтеля, моргнул закатными стеклами тайный дом Воланда на Садовой, 302-бис, за ним заслонила небо громадина самурая социализма, поэта-самоубийцы на гробовом постаменте… Лёка курила, придерживая рукой дребезгливое стекло правой дверцы, черные тени московских домов полосовали автостраду, превращая ее в мистическую лестницу к облакам. В воздухе тяжело пахло гарью от горевших подмосковных лесов. Сто лет не было такого африканского пекла в Метрограде, как в лето 1972 года.