Элизабет и её немецкий сад - стр. 19

Приготовление высококачественных сыра, масла и колбас требует умственных усилий и, по моему разумению, представляет собой достойную восхищения сферу деятельности, полностью зависящую от того, насколько быстр и подвижен ум того, кто ею занимается. То, что моя соседка – женщина умная, заметно сразу по тому, как блестят ее глаза, от взора которых ничто не скроется, и этот ее умный взгляд становится тем симпатичнее, что пользуется она им с благими целями. В округе она признанный авторитет по части изготовления колбас, ухода за телятами и убоя свиней, и несмотря на ее многочисленные обязанности и на то, что она каждый день долгие часы проводит вне дома, ее дети – образец здоровья и аккуратности, какими и следует быть немецким детишкам с белокурыми хвостиками, бесстрашными глазками и толстенькими ножками. Кто сказал, что такая жизнь низменна, убога и недостойна интеллектуальных усилий? Я заявляю, что по мне – это прекрасная жизнь, полная полезного труда на свежем воздухе, жизнь, в которой не остается места для бесплодного уныния и скуки, для размышлений о том, чем бы таким еще заняться, отчего вокруг красивых женских глазок появляются морщины, а от морщин не застрахованы даже самые блистательные из женщин. Но сколько бы я ни восхищалась соседкой, не думаю, что когда-либо последую ее примеру, ибо в число моих талантов не входит способность к энергичным и, последовательным действиям: скорее, таланты эти того рода, что заставляют обладателей постыдно блуждать с томиком стихов там, где лютики цветут, и сидя на поваленном дереве возле ручейка, забывать обо всем, кроме зеленых пажитей и тихих вод да ветерка, те пажити бодрящего. И я чувствую себя совершенно ни на что не годной при мысли об ушах столь непокорных, что их приходится трепать.

Порой мое уединение нарушают гости издалека, и в таких случаях я понимаю, до какой же степени одинок каждый из нас и насколько далек от своих соседей, и пока они говорят (в основном, о детях, прошлом, настоящем и о том, что грядет), я размышляю об огромном и непреодолимом расстоянии между моей душой и душой той, что сидит рядом. Я говорю не о совершенных чужаках, а о чужаках в сравнительной степени, тех, кого причуды железнодорожного расписания вынуждают задержаться на какое-то время, и в чьем присутствии я поначалу старательно ищу общие темы для разговора, а потом, не найдя ни одной, забиваюсь в свою раковину. И с каждой минутой я все больше леденею и делаюсь все молчаливее, дети чувствуют этот морозный воздух, становятся рассеянными, глазки их стекленеют, а посетители переходят к традиционному обсуждению того, кто на кого больше похож, обычно решая вопрос заявлением, что Майская детка – красавица – похожа на отца, а остальные две – более-менее обыкновенные – просто моя копия, и таковое суждение, хотя оно мне давно знакомо и я знаю, что оно непременно последует, все же расстраивает меня так, будто слышу все это впервые. Детки маленькие, безобидные, славные, и невыносимо слушать, как ими заполняют прорехи в разговоре, как разбирают по частям их черты, как отмечаются и критикуются их слабые места, пока они стоят, робко улыбаясь, перед хирургом, и сами их улыбки рождают очередные комментарии о форме ротиков, но, в конце концов, это случается не так уж часто, а они представляют собою один из немногих интересов, общих с интересами других, поскольку, похоже, дети имеются у всех. Как я обнаружила, сад – далеко не такая плодотворная тема, поразительно, сколь немногие любят собственные сады, все они делают вид, что любят, но по одному тону голоса становится понятно, что привязанность эта отнюдь не горячая. В июне она бывает теплее, подкармливаемая земляникой и розами, но, поразмыслив, я поняла, что в радиусе двадцати миль я не знаю никого, кто по-настоящему любил бы свой сад или обнаружил бы зарытое в нем сокровище счастья; наверное, отыскать такого человека можно, если искать прилежно, при необходимости – с максимумом усилий. После таких, пусть нечастых, визитов я испытываю депрессию, хотя обычно ею не страдаю, а потом злюсь на себя, вежливую, что позволила чему-то столь мне чуждому испортить драгоценный час жизни. Вот оно, самое ужасное, что может случиться с сытым, одетым, согретым, с тем, чьи все разумные желания удовлетворены: при малейшей неудаче ты чувствуешь себя неловко, расстраиваешься из-за того, что тебе не удалось найти кратчайший путь к душе ближнего своего – что, по сути своей, глупо, поскольку неизвестно, имеется ли вообще у этого ближнего душа.