Размер шрифта
-
+

Эксгибиционист. Германский роман - стр. 90

Между тем иной лев (крылатый, с нимбом и Святым Писанием в лапах) стал настойчиво проникать в мои сны. Точнее, проникал не столько сам лев, сколько опекаемый им город. Венеция, где я еще никогда не был, властно забирала меня, затягивая по тяжелому плеску своих каналов, по замшелым коврам, по отблескам своих граненых адриатических склянок, по путям, которыми мне еще только предстояло пройти. Кажется, нечто подобное происходило и с Ануфриевым. Вот его стихи, посвященные нам, отважным инспекторам МГ. Стихи так и назывались:

НАМ

Мы не знаем, действительно просто не знаем
Ничего из того, что положено вроде бы знать.
И поэтому так далеко мы порой улетаем,
Как на жертвенник, тело свое возложив на кровать.
Приготовьтесь же, боги, вкусить фимиамы извилин:
То фиалки душистой, то соли морской аромат.
Вспомнить те времена, когда вы почитаемы были
И священною речью был ныне униженный мат.
Принимая весну, всё ликует в неведомом царстве,
И муаровый шелк отражает сияние глаз.
На далеких заставах друзья, соревнуясь в гусарстве,
В Запорожье ушли, и на Дон, и за Синий Кавказ.
В Запорожье Хенаро, Хуан на Дону казакует
Беня Фактор в Одессе, известны еще имена.
Потому веселится душа, потому не тоскует,
Что не может с такими людьми тосковать!
Струны Стикса! О если Гварнери дель Джезу
В глубине янтаря нам откроет секреты свои,
Вот тогда мы сыграем – цветами распустится жезл.
И пробьются ключи. И, сверкая, прольются ручьи.
И тогда по каналу, в гондоле свернувшись клубочком,
Поплывем, как медовый звук скрипки в эфире плывет —
Лишь настроить на лад нарукавную радиоточку,
И Харона ладья остроносым смычком запоет!
Да, веселье души – это главное знание наше!
И важнее, чем это, практически нет ничего!
Дайте соли, солдаты! Вкус жизни становится краше!
Мы наполним бокалы, и можно начать торжество!

Это стихотворение – упоительный гимн медгерменевтической мечтательности и тем магическим свойствам, которыми нас награждали некие полупрозрачные или совершенно прозрачные миры, по чьим тропам мы блуждали наподобие разноцветных теней, столь добросердечных и беспечных, столь бескорыстно любознательных и смешливых, что на нас сыпались невесомыми каскадами охапки непредсказуемых блаженств. Меня всегда восхищала в Сергее Александровиче (как, впрочем, и во мне самом) способность одновременно изготовлять чрезвычайно аскетичные, сухие и простые объекты и инсталляции в духе раннего дадаизма или классического концептуализма и в то же время извергать потоки маньеристических стихов, где словно бы толпы Мандельштамов, Гумилевых, Анненских, Кузминых, Волошиных, Ахматовых, Хармсов, Заболоцких, Цветаевых и прочих серебряных и платиновых поэтов как бы совместно, солидарными усилиями, качают из глубин галлюцинаторного литфонда изумрудную нефть, как, наверное, сказал бы (ляпнул, проронил) кто-нибудь из этих блаженных девиц и парней. Проницательные исследователи, наподобие Барта или Лотмана, когда-нибудь напишут многострочные комментарии к каждой строке этого стихотворения, хотя, возможно, они уже это сделали, я просто не в курсе, за всем не уследишь. С удовольствием сделал бы это сам – чего стоит одно лишь «кастанедовское» четверостишие, где мексиканские маги разбрызганы по географии угасающего Советского Союза! И кто, как не я, смог бы со знанием дела, с уверенностью опытного инженера объяснить значение такого технического термина, как «нарукавная радиоточка»?

Страница 90
На следующую страницу