Эфир - стр. 12

Где-то между Волгой и Уралом. Конец девятнадцатого века.

Климентий Павлович вышел на крыльцо дома.

Он вглядывался в узкую проселочную дорогу, уходящую вдаль, к городу, и силился понять, в какую сторону движется маленькая серая точка повозки.

На несколько километров вокруг не было ни одного дома, ни одной деревни, и даже мельницы не строили в направлении нехорошего дома. Дорога, выходящая из ближайшего города, обрывалась здесь, у порога, на котором сейчас стоял Климентий Павлович.

Он не любил, когда приезжали повозки, но каждый день выходил на порог, спускался на три каменные ступеньки вниз и стоял в ожидании. Дни, когда никто не приезжал, были радостным событием для доктора. Климентий Павлович их всегда ценил.

Уже через десять минут стало понятно, что повозка едет к дому. По-другому и быть не могло. Но надеяться Климентию никто запретить не мог. И он надеялся.

За спиной доктора из-за приоткрытой массивной двери появилось сморщенное лицо. Это была его помощница – маленькая глубокая старушка. Она просунулась между косяком и тяжелой дверью и стала говорить дребезжащим голосом:

– Климентий Павлович, душа моя, что вы там камни греете? Как довезут, вас позовут. Мимо еще ни разу не проехали. Вас там мальчик спрашивает. Он бледный сегодня.

– Я иду уже, Антонина. Что вы тут? Идите, идите работать.

Климентий Павлович быстро поднялся по ступенькам и, заталкивая дребезжащую Антонину внутрь, зашел в дом. Несколько чисто убранных комнат были украшены связанными Антониной пледами и сплетенными ею же широкими абажурами для керосиновых ламп. Свет от них, и так тусклый, в красоте абажуров терялся вовсе, но Антонине нравилось, и доктор ей не препятствовал. Он, не задерживаясь в комнатах, прошел через весь дом и вышел во внутренний дворик.

Десять соток этого дворика были обнесены невысоким дощатым забором, выкрашенным в белую краску. Вдоль забора разбитые заботливыми руками Антонины же, красовались узкие цветники, а по углам гнездились пахучие кусты сирени. За забором начиналась небольшая лесопосадка, которая окружала весь дом, кроме южной стороны. Посадка наполняла воздух ароматом зелени и шелестом молодой листвы. А с южной стороны забора раскинулся старый яблонево-вишневый сад, который цвел каждую весну и плодоносил каждое лето и осень, без перерыва на год, как это случалось во многих садах той части России.

Во внутреннем дворе, окруженный добротным деревянным навесом, стоял длинный, в один этаж, летний дом. Вернее, летним он был раньше, до того, как доктор выкупил его. Сейчас это был вполне себе теплый и ухоженный приют для тяжелобольных и умирающих людей. Внутри было десять коек, без деления на мужскую и женскую палаты, две печки из красного кирпича, смотровая и операционная. Операционной Климентий Павлович не пользовался практически никогда. Она просто была. А вот смотровая работала постоянно. Антонина ежедневно в ней прибиралась, кипятила инструменты и простыни. Большие приютские окна играли зимой злую шутку с ее обитателями, пропуская много холодного воздуха. Антонина их утепляла, но все без толку. Топить приходилось по два раза в день, поэтому за домом, ближе к забору, стоял отдельный дровяник, куда из города регулярно привозили дрова, потому что часть обязанностей по содержанию приюта была возложена на земскую управу. С осени по весну у них жил еще и истопник, который следил не только за печным отоплением в приюте, но и за каминами в самом доме, регулярно проверяя их и прочищая дымоходы. Это сильно облегчало заботы доктора и Антонины.