Эдинбургская темница - стр. 45
То же разорение грозило другому арендатору жестокосердного лэрда. Это был убежденный пресвитерианин по фамилии Динс, который тоже был ненавистен лэрду своими религиозными и политическими убеждениями, но удерживал за собой ферму тем, что исправно платил и с земли, и с птичника, и за перевозку, и за помол, и снопами, и мукою – словом, нес все повинности, ныне замененные денежными и сведенные к страшным словам арендная плата. Но 1700 и 1701 годы, памятные в Шотландии неурожаем и голодом, сломили крепкий дух сельского вига. Судебные повестки, постановления баронского суда, описи домашней утвари посыпались на него, как некогда пули ториев сыпались на ковенантеров при Пентленде, Босуэл-бридже и Эрс-моссе. Почтенный Дэвид Динс боролся мужественно и упорно, но был разбит наголову и оказался в полной власти своего алчного помещика; это было как раз когда умер Бенджамен Батлер. Обеим семьям предстояла ужасная судьба, и только случайное обстоятельство спасло их от выселения и нищенской сумы.
В тот самый день, когда их должны были выбросить на улицу и все соседи приготовились сочувствовать, но ни один не собирался помочь, приходский священник и врач из Эдинбурга были спешно призваны к изголовью лэрда Дамбидайкса. Оба были удивлены, ибо насмешки по адресу их профессий были излюбленной темой лэрда за каждой лишней бутылкой, то есть, по меньшей мере, ежедневно. Оба лекаря – для тела и для души – прибыли в старую усадьбу почти одновременно. Поглядев друг на друга с некоторым удивлением, они согласно выразили уверенность, что Дамбидайксу, должно быть, очень худо, раз он призвал их к себе. Прежде чем их позвали в комнату больного, к ним присоединился юрист Нихил Новит, именовавшийся прокурором суда шерифа, ибо в те времена присяжных стряпчих еще не существовало. Этот последний был первым вызван в спальню лэрда, куда через несколько минут были приглашены и оба лекаря – для тела и для души.
Дамбидайкса к тому времени перенесли в парадную опочивальню, отпиравшуюся только по случаю свадьбы или смерти и называемую поэтому покойницкой. Кроме самого больного и мистера Новита, там находился сын лэрда, высокий, нескладный малый лет пятнадцати, с придурковатым выражением лица, и экономка, пышная особа лет сорока с лишним, ведавшая ключами и всеми делами в Дамбидайксе после смерти хозяйки дома. Ко всем этим лицам лэрд обратился со следующей бессвязной речью, – думы о вечности и мирские заботы причудливо перемешались в голове, никогда не отличавшейся ясностью мыслей:
– Худо мне, соседи, – хуже, чем в восемьдесят девятом, когда студенты помяли мне бока. Только напрасно они меня называли папистом – никогда я им не был, слышишь, пастор? А ты, Джок, примечай – пришла для меня пора платить долг – этот долг никого не минует, – а Нихил Новит тебе скажет, любил ли я долги платить… Ты, Новит, не забудь собрать ренту по графскому обязательству – раз я плачу долг, пусть и мне его платят, по справедливости. А ты, Джок, когда нечего делать, хоть деревья сажай, что ли, пока будешь спать, они и вырастут. Это мне еще отец говорил, сорок лет назад, а я так и не успел. И смотри, Джок, не пей бренди натощак, желудок испортишь. Уж если пить натощак, так пей травную настойку, наша Дженни хорошо ее делает. Ох, доктор, дышать нечем – задыхаюсь, как волынщик, когда он сутки подряд дудит на деревенской свадьбе… Поправь подушки, Дженни, – или нет, не надо, теперь уже не к чему… А у тебя, пастор, нет ли каких молитв покороче? Побормотал бы что-нибудь, может, полегчает или хоть тоску разгонит…