Дюймовочка в железном бутоне - стр. 1

Меня зачали, когда папа уже болел туберкулёзом, заразившись от соседки по квартире, но они с мамой ещё не знали об этом. У них были две маленькие дочери, и мама сомневалась, рожать ли ещё одного ребёнка в тяжкие послевоенные времена. Она собиралась найти повивальную бабку, промышлявшую опасной помощью невольницам сталинского закона, запрещавшего аборты – вождь заботился о репродукции населения, значительно уменьшившегося за время войны, а может, сама знала народные средства, помогающие избавиться от нежелательной беременности, но папа, как он рассказывал мне, увидал во сне свою мать, мою бабушку Мусю-Хаю, предрёкшую, что зачатый ребёнок займёт особое место в его жизни. Как все мужчины, он, ничтоже сумняшеся, решил, что покойная мать пророчит ему наследника – ребёнка мужского пола, и потому решительно пресёк попытки жены избавиться от меня или, если быть корректной, от плода, который впоследствии развился, сформировался и явился миру младенцем, к величайшему сожалению разочарованного отца, женского пола, то бишь мною.

Помня, хоть и не о провидческой, но, по крайней мере, о сновидческой связи родившейся дщери с его покойной матушкой, папа нарёк меня Марией – русским эквивалентом библейского имени Мириям, от которого происходит первое бабушкино имя Муся. В советские времена бабушку тоже именовали Марией Моисеевной Вязьменской, так что я оказалась полной ее тёзкой.

Наиглавнейшее событие моей жизни – появление на свет – произошло в городе Новосибирске, где семья оказалась из-за папы, который, будучи топографом-изыскателем, прокладывал в тайге линии электропередач и в 1946-1948 годах возглавлял геодезическую партию, искавшую трассу для новой высоковольтной линии в восточной Сибири. Мама с дочерями сопровождала мужа в экспедициях: в их ленинградский дом попала бомба, и кроме поисковых партий семье попросту негде было жить.

В послевоенные годы вернуться в Ленинград можно было только по разрешению властей, и начальство Теплоэлектропроекта (ТЭПа), где папа трудился с 1936 года, выхлопотало для семьи инженера Вязьменского высочайшее дозволение вернуться в восстанавливаемый город. В ноябре 1948 года родители с нами тремя – мал, мала, меньше – вернулись из Новосибирска в Ленинград.

Семья поселилась в двух смежных комнатах громадной коммунальной квартиры на улице Марата. Дом двенадцать, квартира тринадцать, как считалочку детства, помню c тех пор. Странное сочетание цифр в номерах дома и квартиры поразили мою тридцатипятилетнюю маму. Наверно, в те жёсткие, трудные времена ей не хватало лёгкости и шалости в окружающей жизни, и она сама послала себе письмо, отправив его по адресу: здесь, ул. Марата, дом дюжина, квартира чертова дюжина.

Я спрашивала папу, что она написала в нем: «Кажется, вложила в конверт пустой листок». Ну да, шалость, шутка, а, поди, знай, чем она могла обернуться в те годы.

Мне до сих пор радостно слышать название улицы, на которой я жила в раннем детстве – Ма-ра-та… Папа рассказывал о Великой Французской революции, о каком-то Марате, убитом в ванной, но непонятная страшная история совершенно не подходила к нашей светлой широкой улице. Я думала, ее назвали в честь месяца марта Мартовской, только лишняя буква А затесалась в серединку названия. Существуют же буквенные прятки: город—град, морок—мрак, ворог—враг. Мне почему-то долго казалось, что март и Марат так же прячутся друг за друга.

Пройдя подворотню дома двенадцать, вы оказывались в одном из классических петербургских дворов-колодцев, с четырёх сторон ограниченных стенами дома. В центре двора стоял флигель с большим нарядным подъездом, где в широком проёме пологой мраморной лестницы еще сохранился давным-давно сломанный, когда-то роскошный лифт с кабиной из красного дерева и чугунной вязью дверей. В пятидесятые годы заброшенный лифт терзали лишь местные ребятишки, продолжая разрушение старого мира, начатое их дедами.

Вход в ту часть дома, где располагалась наша квартира, как и подъезд флигеля, находился во дворе, только, в отличие от оного, наш не отличался парадностью – в квартиру тринадцать входили с чёрного входа.