Дядя Джо. Роман с Бродским - стр. 24
– Как ваш фестиваль? Вы затевали какую-то русско-американскую мишпоху.
– Готовлюсь, – сказал я. – Собираю людей. Привлекаю фонды.
– Меня приглашали? – подозрительно спросил Бродский.
– Вы бы стали выступать в компании с Приговым?
– А… Припоминаю…
Во всем, что касалось современной поэзии в метрополии, Иосиф умело валял ваньку. О новых властителях дум и вкусов ему подробно докладывали его питерские и московские друзья, но положение небожителя позволяло ему демонстрировать обаятельную неосведомленность. О делах условных соперников в лице Евтушенко, Вознесенского или Ахмадулиной он был осведомлен. На поросль, появившуюся после них, смотрел сквозь пальцы.
На первый фестиваль в Хобокене я позвал Нину Искренко, Аркадия Драгомощенко, Дмитрия Пригова, Ивана Жданова, друга из Екатеринбурга Аркашу Застырца, критиков Славу Курицына и Марка Липовецкого, а также Сергея Курёхина, который отчасти был другом нашей семьи. К нам подтянулась творческая интеллигенция из города. Американцев приглашал мой коллега, поэт и издатель, Эд Фостер.[14]
– Хули я буду выступать с этими графоманами? – сказал Иосиф, когда я сообщил ему о предстоящей тусовке. – Не царское это дело. К тому же в мае я уезжаю в Венецию. Дело вы делаете хорошее.
Репутации не повредит. Там из поэтов-то нормальных – один Жданов. Кстати, ваши стихи мне нравятся больше.
Этот комплимент я слышал от него уже второй раз, но не понимал его смысла. Стихи Жданова я знал и в целом ценил выше собственных. Более того, с Иваном Федоровичем меня связывала нежная дружба.
Возможно, Бродский сравнивал русский поэтический потенциал с сегодняшним – еврейским. Эта тема в наших разговорах, пусть и в шутливой форме, постоянно присутствовала. Я в те времена любил философа Льва Шестова[15].
– Это будет у нас Шварцман, – всегда подчеркивал Бродский.
При упоминании Льва Лосева напоминал, что тот Лифшиц по батюшке и т. п. Не знаю, было ли это важно Бродскому на самом деле, но эти разговоры инициировал он. Я эту тему не поддерживал.
Тюрьма
Мы катились по скучноватому 26-му Интерстейту[16] в сторону столицы штата. Колумбия была первым американским городом, который стал мне родным. Я хотел поделиться сокровенным.
– Я перевернулся на этой дороге год назад, – сказал я Бродскому, когда мы проехали мимо озера Марион, крупнейшего в этих местах. – Ехали из Атланты ранним утром и перевернулись.
– Зеркало поэтому оторвано? – спросил поэт.
– Угу. Машина легла на бок, а потом вернулась в прежнее состояние.
– За рулем были вы? – вновь спросил он, изображая испуг.
– Ксения. Сюся. Помните?