Две жизни. Часть 4 - стр. 10
Бронский сел на подведённого ему огромного мехари, Ясса набросил ему белый плащ – и я увидел ожившей картину Беаты. Лицо артиста сияло сейчас таким же блеском энтузиазма, каким она изобразила его на своём полотне. На мгновение он как бы призадумался, а затем… я даже не сразу понял, что он декламирует прощание римского вождя с народом перед дальним и опасным походом. Речь его была так проста и естественна, обращение к отдельным лицам и заветные прощальные слова звучали так подходяще к случаю, что меня вернули к действительности только последние слова: «Римляне, вернусь ли я, или весть о гибели моей дойдёт до вас – помните одно: я был верен вам, и не мне, но вам, отечеству, будет принадлежать вся слава, если я вернусь покрытый ею. Вы же живите без меня так, как будто каждый день вы приносите богам клятву верности охранять мир внутри отечества, как я иду завоёвывать ему славу вовне. Прощайте, мир вам».
Это были последние слова Бронского. И как они были сказаны! Передо мной вырастал образ Рима, я забыл, кто я, и что я только «Лёвушка – лови ворон»; я был римским гражданином, я возвращал клятву верности своему вождю… О, сила искусства, сила сердца человека и его таланта, где же предел твоей мощи?!
Ясса тормошил меня, говоря, что пора ехать, что «остроглазая» совсем рассердится. Я не мог сразу перескочить какой-то границы, с большим трудом пришёл в себя, увидел вдали облако пыли, скрывавшее Бронского и Дартана, и подошёл к своему мехари, рядом с Андреевой.
Я приготовился выслушать её недовольный выговор и был крайне поражён, встретившись с её огромными глазами, в которых ещё сверкали слёзы и выражение которых было кротким, умилённым, точно ей было пять лет.
– Понимаю вас, Лёвушка, – ласково сказала она мне. – Как часто в жизни я понимала своё ничтожество, встречаясь с силой истинного гения. Если бы я навеки запомнила эти дни, этот миг особенно, я научилась бы действенному самообладанию. Когда Иллофиллион уехал, я разрывалась от нетерпения и досады на вас и Бронского, на ваше промедление. Сейчас я благословляю артиста. Сказанные им слова, сотни лет назад написанные, мёртвые при обычном чтении, ожили. Они разрезали на мне верёвки, сотканные моими же страстями, и помогли мне раскрыть крылья – единственные крылья ученика, если он хочет двигаться вперёд: безоговорочное послушание.
Ничего больше не прибавила Наталия Владимировна, но я понял, что пламя гениальности Станислава освободило в ней что-то, мешавшее ей достичь в себе гармонии. Ещё раз я поразился тому, как разнообразны и неожиданны поводы, ведущие нас к раскрепощению. И как неповторимы и долги пути каждого