Две жизни. Часть 3 - стр. 53
Бронский своею беспомощной растерянностью напомнил мне моего беспомощного птенца. Я залился смехом, так комично показалось мне это сопоставление.
– Берите, Станислав Николаевич. Будем вместе обязаны аге Зейхед-оглы. Авось надумаем, как его отблагодарить.
Тут Бронский выкинул такое антраша, что я чуть не выронил мою корзину из рук. Я ещё не успел договорить фразу, как Бронский обеими руками обнял могучую шею араба, целовал его тёмное лицо и стал говорить что-то так быстро, точно читал псалтырь, как плохой дьячок, торопящийся поскорее отбарабанить надоевшую ему службу. Но, несомненно, в скороговорке Бронского был какой-то большой смысл, который араб отлично понимал, потому что весело смеялся и отвечал кивками головы на упрашивания Бронского. Артист вдруг пулей вылетел из комнаты, оставив даже дверь нараспашку. Ну, как же тут было не словиворонить. Я был так озадачен, что счёл за лучшее сесть и поставить птенца на пол.
Глаза араба смотрели на меня с нескрываемым юмором. Иллофиллион тоже поблескивал глазами и хранил могильное молчание. И только один Альвер мог служить мне утешением, ибо был мне под пару. Разинув рот, он стоял точь-в-точь в том же виде, как на горе, когда наблюдал наш с Иллофиллионом «полёт валькирий». Общее молчание, как мне показалось, длилось очень долго, и пауза становилась мне тягостной.
Араб подошёл ко мне, поднял с пола корзинку с птицей и поставил её на кожаный табурет у изголовья моего дивана. Он приподнял пуховый платочек и показал мне, как птенчик зарылся в пух гнезда, воображая себя под защитой крыльев и пуха матери.
– Вы не поняли ничего из слов вашего приятеля. Немудрено. Я и сам едва понял, хотя он говорил по-тюркски, а этот язык я хорошо знаю. Должно быть, я очень метко попал и подарил ему именно то, что ему хотелось иметь. Он просил меня принять от него кольцо в дар, в ответ на подаренный ему камень, и побрататься с ним за ту ласку, которую он нашёл в моих словах. По обычаям моей страны, я не могу взять подарок за подарок. Но в данном случае я не могу и обидеть этого человека, в котором так много детской наивности. Я вижу по его лицу, что он очень-очень много страдал и страдает ещё и сейчас. Если я унесу в его кольце часть его горя, я буду счастлив.
Последние слова Зейхед-оглы выговорил тише и медленнее, и лицо его стало так серьёзно, что я с удивлением взглянул на него. Лицо Иллофиллиона тоже было очень серьёзно, даже как будто немного печально. Наконец внизу послышались торопливые шаги, кто-то быстро взбегал по лестнице, и через миг перед нами стоял Бронский. Он, очевидно, бежал бегом туда и обратно, пот лил с него градом, даже одежда намокла.