Другая Троица. Работы по поэтике

«Не текст, а именно текстура, не мечта, / А совпадение, все перевернувшее вверх дном; / Вместо бессмыслицы непрочной – основа ткани смысла. / Да! Хватит и того, что я мог в жизни / найти какое-то звено-зерно, какой-то / связующий узор в игре, / искусное сплетение частиц / той самой радости, что находили в ней те, кто в нее играл». Владимир Набоков «Бледный огонь» (перевод Веры Набоковой).

«Link» – звено (цепи), связь, а «bobolink» – рисовая птица (из семейства американских черных дроздов), склевывающая рис на рисовых плантациях. Расцветка самца – черная с белым (плюс сливочного, желтоватого цвета затылок). Двойничество слов «link-and-bobolink» (подчеркнутое звукосочетанием «bobo») есть отражение двойничества главных персонажей книги – Кинбота, то есть сумасшедшего русского профессора Боткина, переставившего два слога своего имени (а за именем «Боткин», в свою очередь, нетрудно увидеть имя «Набоков»), и поэта Джона Шейда (John Shade – «Иван Тень»). Боткин воображает себя беглым (убежавшим из воображаемой им страны Зембли) королем Карлом II (тоже двойническое имя: «Карл» – это просто «король» или даже германское «парень», а «II» – знак двойника). Другой двойник-антипод Боткина – убийца Яков Градус (по-латыни gradus mortis – приближение смерти, дословно «шаг смерти»), он же Джек Грей (Набоков дает промежуточное звено: лат. Gradus – франц. Degré). Jack Grey («Яков Серый», или даже просто «Серый парень») – практически синоним к John Shade. И приближается Градус к своей жертве в «ямбическом марше» – в двойническом метре, причем тем самым подчеркивается его связь с поэтом Шейдом («И если личная моя вселенная укладывается в правильную строчку, / То также в строчку должен уложиться стих божественных созвездий, / И он должен, я думаю, быть ямбом»). Вообще говоря, в «Бледном огне» есть только Боткин (отражение автора) – и разные отражения (и отражения отражений) этого отражения, есть лишь ветвящееся двойничество («…в сущности, название “Зембля” это не искаженное русское слово “земля”, а происходит от Semblerland, т. е. страна отражений или “схожих”»). В конце концов двойник-убийца, посланный из Зембли (Градус), стреляет в Кинбота и, промахнувшись, убивает двойника-поэта, стоящего за Кинботом и цепляющегося за него, сжимающего его руку. Такова зеркальная игра в безумной голове Боткина (превратившегося в Кинбота подобно тому, как Алонсо Кихано превратился в Дон Кихота), какие бы действительные события и люди за ней ни стояли (и фокус в том, что почему-то в какой-то момент действительные события и люди органично вписываются в его безумный мир – «Не текст, а именно текстура, не мечта, / А совпадение, все перевернувшее вверх дном…», “…not text, but texture; not the dream / But a topsy-turvical coincidence…”). Вот, например, еще двойники: «Гротескная фигура Градуса, помесь летучей мыши и краба, была не намного необычайнее, чем другие Тени, как, например, Нодо, сводный брат Одона, эпилептик и карточный плут, или сумасшедший Мандевиль, который потерял ногу, пытаясь изобрести антиматерию». И т. д. и т. п.

Черно-белая птица (bobolink) также отражает двойничество. Черный и белый (или желтый) – цвета шахматной доски, за которой сидят герой и его Тень. (В связи с шахматами возникает мельком и столь привычный для русских писателей двойник-персиянин: «Поэма была начата ровно посредине года, в первые минуты после полуночи 1 июля, пока я играл в шахматы с молодым иранцем, студентом нашей летней школы; и я не сомневаюсь, что наш поэт понял бы искушение, испытанное его комментатором, синхронизировать с этой датой роковой факт – отбытие из Зембли будущего цареубийцы Градуса»). Поэтому двойник-антипод героя (а именно о нем данная моя работа) и сам иногда бывает пятнистым.

Во второй книге о мальчиках простоватый Гек не раз отмечает, что он и в подметки не годится хитроумному Тому, – вот уж действительно: «Идущий за мною сильнее меня».

Более ветвистый (чтобы не сказать «развесистый») вариант этой работы можно прочесть в книге «Одиссей, или День сурка» («Одиссея Чичикова: Коробочка и птица тройка»).

По одной из версий, он едет на белом коне с черной гривой и черным хвостом.

Имя двойника-антипода рассказчика Knight означает как «рыцарь», так и «шахматный конь». И еще оно звучит точно так же, как слово «ночь» – “night”.

Эсмеральда! Теперь мы делаем передышку

Здесь, в заколдованных и благословенных

Горных лесах Запада.

И я покоюсь там, где я пробудился

В морской тени – тени цвета морской волны (франц.) —

сказочного дуба;

Там, где лес все темнеет и темнеет,

Где мерцают Призрачные Орхидеи —

Эсмеральда, всегда, всегда (нем.).

Там еще появляется «бархатный паук, похожий чем-то на Марфиньку».

Перевод (безрифменный) В. С. Лихачева.

Мы уже видели перевернутую, отраженную смерть (МР) в имени «Армида» (РМ). В романе Габриэля Гарсия Маркеса «Сто лет одиночества» (1967) богиню смерти зовут «Ремедиос Прекрасная» (она «наделена способностью приносить смерть»).

Ура Народному фронту (франц.).

Шахматная доска (нем., франц.).

Одинокий король (лат.)

Cide Hamete Beningeli.

«– Санчо! Что ты скажешь насчет этих волшебников, которые так мне досаждают? Подумай только, до чего доходят их коварство и злоба: ведь они сговорились лишить меня радости, какую должно было мне доставить лицезрение моей сеньоры. Видно, и впрямь я появился на свет как пример несчастливца, дабы служить целью и мишенью, в которую летят и попадают все стрелы злой судьбы».

Речь идет о дочери, покончившей с собой.

В стихотворении «Слава»: «Но однажды, пласты разуменья дробя, / углубляясь в свое ключевое, / я увидел, как в зеркале, мир и себя, / и другое, другое, другое».

В романе Набокова «Дар» (1938) главный герой так говорит о художественной установке своей будущей книги: «Вот что я хотел бы сделать, – сказал он. – Нечто похожее на работу судьбы в нашем отношении…» (И дальше намечает план.)

Например, в «Защите Лужина»: «Тут он сам прозевал фигуру и стал требовать ход обратно. Изверг класса одновременно щелкнул Лужина в затылок, а другой рукой сбил доску на пол. Второй раз Лужин замечал, что за валкая вещь шахматы».

В автобиографической книге Гарсия Маркеса «Жить, чтобы рассказывать о жизни» есть необычная история «случайной» встречи начинающего писателя с повестью Достоевского «Двойник».

Впрочем, как Дон Кихоту не осознавать себя литературным героем, когда во второй книге он встречает ряд людей, которые читали первую книгу о нем?

Сервантес подчеркивает выдуманность (а значит, и художественность) истории Дон Кихота тем, что после рассказчика первых восьми глав вводит другого рассказчика, которому, кажется, не очень стоит доверять (что, конечно, является и любимым приемом Набокова): «…мне тотчас пришло на ум, что тетради эти заключают в себе историю Дон Кихота. Потрясенный этою догадкою, я попросил мориска немедленно прочитать заглавие, и он тут же, с листа, перевел мне его с арабского на кастильский так, как оно было составлено автором: История Дон Кихота Ламанчского, написанная Сидом Ахмедом Бенинхели, историком арабским». Перед тем как предложить читателю «текст Сида Ахмета», Сервантес замечает: «Единственно, что вызывает сомнение в правдивости именно этой истории, так это то, что автор ее араб». Сомнение вызывает и мориск-переводчик («если верить переводу», – оговаривает Сервантес). Получается, что авторов – четверо: Сервантес, Сид Ахмет, мориск-переводчик, Авельянеда. (Авельянеда выпустил свое продолжение книги до того, как Сервантес успел опубликовать вторую часть, – и вариант Авельянеды Сервантес учитывает и обыгрывает в своей второй части.) Дон Кихот же – один, что придает ему поразительную для литературного героя реальность. (Подобно этому несколько разнящиеся между собой рассказы четырех евангелистов придают особую реальность, достоверность их главному герою.)

Коробочка: «Эх, отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в грязи!» Ноздрев: «Право, свинтус ты за это, скотовод эдакой!»

Приведу еще один любопытный пример такого «человеческого колебания» окружающего мира – из романа Вирджинии Вулф «Миссис Дэллоуэй» (1925). Сошедший с ума ветеран Первой мировой Септимус Смит открывает для себя новую религию:

«Да, удивительное открытие – что человеческий голос в определенных атмосферных условиях (прежде всего надо рассуждать научно, только научно!) может пробуждать к жизни деревья! Слава Богу, Реция (жена Смита. – И. Ф.) страшно прижала ему ладонью колено, придавила к скамье, не то бы от того возбуждения, с каким вязы теперь вздымались и опадали, вздымались и опадали, горя всеми листьями сразу, все окатывая то редеющим, то загустевающим цветом от сини до зелени полой волны, будто плюмажи на холках коней, будто перья на шляпках, так гордо, так величаво они вздымались, они опадали, что недолго и спятить. Но не спятит он, дудки. Надо только закрыть глаза. Не смотреть».

Сущностная форма в романе «Миссис Дэллоуэй»: Питер Уолш (своего рода Дон Кихот – «книжная душа», человек с «некоей заковыкой») ↔ Источник жизни в двух ипостасях (явившихся герою одна за другой, вместе): «Прекрасная Дама» («случайно» пересекшая его путь незнакомка – темноволосая красавица, словно порожденная его мечтой) и «Хозяйка зверей» (старая няня, «случайно» оказавшаяся рядом с Питером на скамье в парке, вяжущая над спящим младенцем) ↔ Септимус Смит. Во время одного из приступов сумасшествия Септимус выбрасывается из окна (для двойника-антипода типично падение с высоты – или подталкивание к такому падению героя). Подобный исход Септимус предчувствует заранее: «Я перегнулся через край лодки, и вот я упал, думал он. Я пошел ко дну, ко дну». Любопытно, что Питер Уолш с Септимусом не знаком, однако видит его или слышит что-то с ним связанное в ключевые для себя моменты (видит его, например, в парке, сразу после своей встречи с седой няней, позже слышит карету «скорой помощи», увозящей – о чем Питер не знает – незнакомого ему Септимуса, – и это его почему-то ошеломляет, перед ним «вдруг раскрывается связь вещей»). В романе есть еще одна (пожалуй, даже более центральная) сущностная форма: Кларисса Дэллоуэй ↔ темноволосая Салли Сетон («отчаянная, непутевая, романтическая Салли») ↔ Септимус Смит. Кларисса незнакома с Септимусом, нечаянно узнает о смерти этого молодого человека в самом конце романа – и чувствует некую тайную связь с ним («чем-то она сродни ему – молодому человеку, который покончил с собой»). Так оно и есть: на протяжении всего романа Кларисса и Септимус многие вещи воспринимают похоже (и соотносят воспринимаемое со строками из Шекспира). Примечательны также одинаковость инициалов имен Салли Сетон и Септимус Смит и их двойнический повтор (Вулф в дневнике обозначала Септимуса Смита как SS).

Вполне, кстати сказать, трикстер: «Бакалавр хотя и звался Самсоном, однако ж росту был небольшого, зато был пребольшущий хитрец; цвет лица у него был безжизненный, зато умом он отличался весьма живым; сей двадцатичетырехлетний молодой человек был круглолиц, курнос, большерот, что выдавало насмешливый нрав и склонность к забавам и шуткам, каковые свойства он и выказал…» Самсоном бакалавр-трикстер назван, конечно, смеха ради: он является изображением в кривом зеркале ветхозаветного героя (можно сказать, древнего рыцаря), который росту был, скорее всего, большого, а вот хитростью отнюдь не отличался. В подлиннике и само имя Карраско звучит двойнически: Sansón.

Примечально, что и на самом одеянии Рыцаря Зеркал имеется множество зеркалец: «Поверх доспехов на нем был камзол, сотканный словно из нитей чистейшего золота и сплошь усыпанный сверкающими зеркальцами в виде крошечных лун (muchas lunas pequeñas de resplandecientes espejos)…» На самом деле “luna” здесь означает не «луну», а просто «зеркальное стекло». Переводчик (Николай Михайлович Любимов) либо ошибся, либо (что вероятнее) захотел подчеркнуть скрытый в другом (и первичном) значении слова символизм, который действительно важен в тексте Сервантеса (луна как отраженный свет – в романе отражений). В конце романа Самсон Карраско побеждает Дон Кихота под именем «Рыцаря Белой Луны» – где эпитет «белая», кажущийся излишним, подчеркивает как зеркальность рыцаря, так и его смертоносность («белый» значит «невидимый, несуществующий»).

Особенно интересно то, что Дон Кихот, приблизившись к Рыцарю Зеркал, должен увидеть себя в виде умноженного отражения (услуга, которую нередко оказывает герою его двойник-антипод). Эти крошечные зеркала-луны на камзоле противника Дон Кихота напоминают, кстати сказать, сто драконов, украшающих в стихотворном рыцарском романе Вольфрама фон Эшенбаха «Парцифаль» (начало XIII века) одеяние Орилуса (соперника Парцифаля) и попону его коня. Когда Парцифаль сражается с Орилусом, тому чудится, будто эти драконы грозно уставились на него своими рубиновыми глазами.

С подобной завлекательной истории начинается, например, «Амадис Галльский».