Другая Троица. Работы по поэтике - стр. 28
«– Я очень рад вас видеть у себя, – сказал Альбинус. – Знаете, я вас представлял совсем не таким – полным коротышкой в роговых очках, хотя, с другой стороны, ваше имя всегда напоминало мне о секире».
Рекс («секира») и Марго неразрывно связаны (можно сказать, едины):
«Взаимная их страсть была основана на глубоком родстве душ – даром что Марго была вульгарной берлинской девчонкой, а он – художником-космополитом».
История кончается гибелью Альбинуса: он хочет застрелить Марго, но она его опережает.
Примечателен в набоковской Марго и цыганский момент («Темные волосы налезали на лоб, это придавало ей нечто цыганское»).
Что общего между Набоковым, Томасом Манном (Набоков перевернулся в гробу – не любил он немецкого коллегу) и дедушкой Гюго? (Вопрос как в анекдоте.) Ответ: влечение к Эсмеральде.
Цыганка Эсмеральда (казненная и превратившаяся в скелет и прах в конце романа Гюго «Собор Парижской Богоматери») появляется в романе Томаса Манна «Доктор Фаустус» и в образе бабочки Hetaera esmeralda, и в образе курносой смуглянки из публичного дома, которую герой романа, композитор Адриан Леверкюн, называет Hetaera esmeralda и от которой он заражается сознательно и нарочно («любовь и яд навсегда слились для него в ужасное единство»).
Эта богиня смерти становится Музой композитора – и он зашифровывает ее имя в своих произведениях (или так: из ее имени вырастают его произведения?):
«Никогда не мог я без религиозного трепета думать о тех объятиях, в которых один отдал свое благо, а другой обрел. Возвышающим счастьем, очистительным оправданием должен был показаться бедняжке отказ воздержаться от ее объятий, выраженный вопреки любым опасностям гостем издалека; и, наверно, она явила всю сладость своей женственности, чтобы возместить ему то, чем он из-за нее рисковал. Время заботилось, чтобы он ее не забыл; но и без того он, ни разу не видевший ее больше, никогда о ней не забывал, и ее имя – то, которое он дал ей вначале, – запечатлено в его творениях призрачными, никому, кроме меня, не понятными рунами. Пусть припишут это моему тщеславию, но я не могу уже здесь не упомянуть о своем открытии, которое он однажды молча подтвердил. Леверкюн не первый и не последний композитор, любивший прятать в своих трудах таинственные шифры и формулы, обнаруживающие природную тягу музыки к суеверным построениям буквенной символики и мистики чисел. Так вот, в музыкальных узорах моего друга поразительно часто встречаются слигованные пять-шесть нот, начинающиеся на h, оканчивающиеся на es, с чередующимися