Драма 11 - стр. 44

– И когда же он обратно, в Россиюшку возвращается?

– Никто не знает, – Иван пожал плечами. – Но его уже давно нет, скоро должен воротиться, стало быть. За него тут епископ Барталомей все дела решает, это его правая рука.

– Вот как воротится, так мне обязательно доложи, чтобы графики развозов согласовать.

– Так он меня вряд ли отпускать будет вас возить, – сказал с досадой Ваня. – Отец Янссен строг очень, требователен. Артем говорил, что нового водителя вам подберет, когда будет известно о возвращении. Я думал, вы знаете, Илларион Федорович.

– Мой милый мальчик, – вздохнул я и положил руку ему на плечо, чувствуя, как тело его напряглось. – Твой трепет перед вашим папой – это лишь младенческий пук по сравнению с тем, что тебя ждет в случае, если в негодование приду я.

В участке вовсю бурлила работа – разваленное старое здание наполняла суета и трескотня. Служивым людям не дано познать такого чувства, как свобода, и это, по-моему, вполне справедливо. По крайней мере, для России. Правильно, когда их поджилки дрожат при разъяренном голосе вышестоящего начальника. Правильно, когда из статного молодца офицер превращается в сгорбленного лизоблюда, полирующего задницу генерала в его солнечном просторном кабинете. И, конечно же, правильно, что в любой служивой иерархии одни вымещают все свои комплексы на других. Это правильно, потому что, ступая на этот путь, служивый расписывается на бумажке своего собственного приговора, который сделает из него винтик в плешивой системе, созданной для службы, но на деле выполняющей самые разные мерзкие функции, и зачастую служба эта не входит и в первую десятку данного списка. Мне не было жалко этих людей, которые с раннего утра на службе, хотя домой вчера они ушли далеко после полуночи. Это достойная плата за погоны и титулы, которые издревле на Руси считались привилегированным атрибутом.

Но мое отвращение к псам системы как будто пошатнулось, ведь я впервые в жизни вступил в столь плотное общение с представителями данной прослойки общества, и общение это в каком-то роде не всякий раз вызывало у меня рвотные порывы. Всему виной, как я понял, был провинциальный дух, не позволяющий всяким капитанам окончательно превратиться в упырей, коими заполонены большие города. Деревенские служаки (это, кстати, относится и к представителям церкви) были лишь наполовину мутантами, наполовину прокаженными системой, и с той половиной, которая еще не утратила человеческих черт, коммуницировать мне даже иногда весьма импонировало. К чему я это? Пускай на Соловьеве и на его шестерке Димке уже давно стоит клеймо и клеймо это не смыть никаким отбеливателем, чувство мерзости эти люди у меня не вызывали, иной раз даже поднимая со дна моей потерянной души какие-то светлые чувства. А это уже многое значило.