Дракон не дремлет - стр. 28
Тертуллиан сказал без тени осуждения:
– Так молодой галл должен жить без Митры ради проформы?
– Ради Империи, возможно, – спокойно ответил Косьма.
– Будь он другом моего сына…
– Будь у тебя сын и будь у него друг, я с радостью позволил бы ему пройти испытание.
Дими растерялся. Страх ушел, но одновременно ушла и вера в самую возможность спора, и теперь он гадал, чего еще ему предстоит лишиться.
– Отец… ты говоришь… что закон не одинаков для всех?
Косьма на мгновение нахмурился, затем сказал:
– Закон одинаков для всех. Долг – нет.
Долгое время двое мужчин и мальчик стояли молча, словно вдалеке от шума и суеты вокруг. Потом Косьма, неловко похлопав сына по плечу, убрал руку и ушел с Тертуллианом.
Димитрий посмотрел на запад и увидел приближающиеся тучи. За четыре года в этой стране он полюбил ее ливни и особенно те чудесные зимние дожди, которые зовутся снегом. Однако сейчас ветер, несущий тучи, знаменовал перемены; говорил, что отныне ничто не будет прежним.
В тот вечер ужин прошел невесело. Дими помалкивал, считая, что и без того сказал слишком много. Косьма ушел в свои мысли и почти не говорил. Ифигения начала было рассказывать про купленные ковры, но никто не заинтересовался, и она тоже умолкла. Зоя и Ливия, младшие сестренки Дими, чувствуя общую атмосферу, благоразумно держали рот на замке.
Таким образом форум остался свободен для брата Косьмы Филиппа, что было куда хуже любого молчания. Для Ифигении Дукини имперский трон был мечтой, для Филиппа Дуки – видением. У него и впрямь бывали видения, и тогда он бился на полу, прокусывая себе язык.
Косьма рассказывал Дими, что много лет назад Филипп был прекрасным начальником конницы, но упал и ударился головой. Теперь он говорил кругами и зигзагами. Много лет он носил тогу вместо пристойных чулок и котты, но никто не возражал, потому что тоги легче стирать.
Если Фортуна, как некоторые утверждают, богиня, то с ней не поспоришь. И Филипп всегда будет старшим братом Косьмы. К тому же (добавлял отец Дими другим голосом) хорошо известно, в Риме и в Городе, и даже в Галлии и Британии, что сам божественный император Юлий страдал падучей.
Однако порой Филипп бывал ужасен.
– И тогда я сказал, ха, ты, Палеолог, дважды посягнувший, зову я тебя, во‐первых, на имя божественного Константина, во‐вторых, на титул императора, ха, ты, Палеолог, диплеонектис, ты думал, что уничтожил Дук, сделав их царями жалкой галльской земли. – В узкие окна стучал дождь, пламя светильников колыхалось. Глаза у Филиппа расширились, и он продолжал: – Но семя, брошенное в землю, пускает корни, да, и растет лоза, и смотри, как бы она не вползла на краденую багряницу твоего ложа, узурпатор Палеолог, и не обвила твою кривую шею. Так я сказал. Сказал бы, будь я там. Ох, Косьма, брат, малыш, почему ты не взял меня с собой противостать этой твари в ее мраморном логове?