Дорожные записки на пути из Тамбовской губернии в Сибирь - стр. 13

Отец Антоний долго рассказывал нам о жизни и трудах отошедшего брата, и время незаметно прошло; ударили в колокол, и мы отправились к поздней обедне в церковь Успения Богородицы. Дорогой отец Антоний показывал мне келью, в которой прежде подвизался и потом отошел в вечность отец Серафим. Я не видал этого старца, но после видал его портреты – в Нижегородской губернии их много. Судя по этим портретам, из лица отца Серафима можно было видеть его чистую христианскую душу, его строгую жизнь и смирение.

Церковь Успения великолепна и богата; в ней, в числе местных образов, показали мне образ св. Девы Марии, принесенный в дар царевною Мариею, сестрою Петра Великого, в 1711 году; после он украшен великолепною ризою. Кроме церкви Успения, в Сарове замечательна церковь св. Печерских, устроенная в пещерах, в которых, говорят, укрывались монахи в смутные времена мордовских набегов. В этой церкви весь иконостас сделан из железа.

После обедни мы снова отправились в путь, въехали в Нижегородскую губернию и поворотили на Илевский завод. Он так же, как и заводы Гусевский (во Владимирской губернии) и Вознесенский (в Тамбовской), принадлежит г. Баташеву, бывшему владетелю Выксунского завода. Железная руда, в большом количестве находящаяся в этом краю, привозится сперва на Малый Илевский завод, находящийся в полутора верст от большого завода: там она перерабатывается в чугун; а на большом делают железные полосы. Во время нашего проезда, не знаю почему, работ на заводе не было, говорили, будто поправляли домну[34], поэтому мне не удалось быть внутри завода. Дома мастеровых велики и поместительны; они выстроены владетелями завода, и даже всякая поправка в домах делается за их счет.

Дорога от Илевского завода к городу Ардатову пятнадцать верст идет лесом; миновав этот лес, мы опять очутились на равнине, усеянной холмами, деревнями и покрытой нивами. Все это напоминало нам давно покинутый нами юг, но только напомнило: забыться, вообразить себя в отдаленном краю было уже нельзя. Природа здешняя кажется как бы утомленною, и вместо всей роскоши юга заметно на всяком шагу что-то сумрачное, вялое, отзывающееся севером. Прежде природа, по мере нашего приближения к северу, менялась постепенно, можно сказать, незаметно, но этот оставленный нами лес резко разделяет два края: перемена так чувствительна, что и самый сонный наблюдатель легко заметит ее. Дальше на севере все будет производить новые впечатления: природа, если не будет роскошна, то, по крайней мере, разнообразна; в других местах искусство заменит ее, и наблюдатель, если не встретит ее игривою, роскошною, великолепною, то найдет на каждом шагу или обломок старины, или действия промышленности. А здесь, на распутии юга с севером, никакое место не напомнит о былом; промышленности не видно, а природа скучна, скучнее эклог Сумарокова и пермской зимы: она силится стать вровень с тамбовской своей соседкой, но холодное дыхание севера заставляет ее призадуматься, а она ведь так сильна, что бедного человека как-тут утащит по своей дороге. В самом деле, как сильно влияние ее на человека! Он, хотя и гордится своею волею непобедимой, хотя и зовет себя царем природы, а сам не в состоянии и подумать противиться ее влечениям. Невольно вспомнишь Деппинга: «Пески Аравии сделали бедуина разбойником; моря пустынной Скандинавии сделали норманна пиратом». А что сделали со своими обитателями эти скучные полусонные поля, по которым я имел честь тащиться шагом, по песчаной дороге в самый жаркий, несносный полдень? Кого образовали они из своих сынов, из своих питомцев? Неуклюжего и скучного мордвина, который, сидя на козлах, покачивался, лениво помахивал плетью и по временам затягивал какую-то бессвязную песню. Дорогой изредка попадались нам то одичалая яблоня, то груда кирпичей, то заросшая крапивой яма – верные признаки былого жилья. Я перебегал памятью всю историю этого края, хватался за каждый факт в надежде вспомнить какой-нибудь город, стоявший на этом месте. Но, утомленный бесполезною ловлею фактов неводом памяти, я бросил эту скучную работу. Думая, однако, что узнаю что-нибудь от мордвина, я обратился к нему с вопросом. Самое глупое «не знаю» и самая бессмысленная мордовская мелодия были ответом на мои слова. Прошло минут пять, и я, утомленный жаром и песнями, хотел уже уснуть, как вдруг мой певец оборотился и с глупой улыбкой какого-то самодовольствия закричал во все горло: «Село было, барин».