Дорога запустения - стр. 22

Однажды вечером Микал Марголис сделал ей два предложения, и поскольку Персея Голодранина знала, что забыть о небе сможет, лишь забывшись, она приняла оба. Той ночью и двадцать последующих ночей покой горожан нарушали странные шумы из Марголисова обиталища. Частью это был скулеж и долбеж сношений. Другой частью – звуки как будто бы ремонта.

Все стало ясно, когда появилась табличка.

На ней значилось:

– Не сын он мне, – возвестила разъяренная Матушка. – Пренебрегать родной матерью ради чужестранной дешевки и наполнять тихие ночи звуками, которые я и описывать не буду; какой позор на мою голову! А теперь еще это логово греха и содомии! Трактир, ха-ха! Будто родная мать не знает, что это значит! Он думает, родная мать не поймет, что это за ТРАХ-тир! Аран, – обратилась она к будущему супругу, – ноги моей не будет в этом заведении. Отныне он мне не сын. Я от него отказываюсь. – Она чопорно плюнула на землю перед трактиром «Вифлеем-Арес Ж/Д». Тем вечером Персея Голодранина и Микал Марголис закатили грандиозную пирушку по случаю открытия и угощали всех маисовым пивом, кто сколько выпьет, и выпито было немного – гостей пришло всего пятеро. Даже д-ра Алимантандо убедили оторваться от штудий ради вечернего празднества. Дедуля Аран и Матушка остались присматривать за крошками Лимаалем и Таасмин. Дедуля Аран был бы рад уйти и заслуживал молчаливый укор всякий раз, когда Матушка ловила его мечтательный взгляд в сторону дыма столбом. Тотальный запрет на пересечение порога неизбежно распространялся и на мужа.

Назавтра после пирушки Персея Голодранина отправилась вместе с Раджандрой Дасом, м-ром Иерихоном и Раэлем Мандельей за рельсы; эти трое расчленили оцарапанный песком пилотажный самолет и упаковали его в пятнадцать ящиков из-под чая. В процессе расчленения Персея Голодранина не сказала ни слова. Она заперла останки самолета в самой глубокой, самой темной пещере трактира и положила ключ в кувшин. Ей так и не удалось заставить себя забыть о том, где стоял этот кувшин.

Как-то ночью в два ноль два она перекатилась на Микала Марголиса и прошептала ему в ухо:

– Дорогой, знаешь, что нам нужно? – Микал Марголис затаил дыхание в предчувствии обручальных колец, детей, мелких латексно-кожаных извращений.

– Стол для снукера.

Братьев Галлачелли было трое: Эд, Луи и Умберто. Никто не ведал, кто из них Эд, кто Луи и кто Умберто: они были тройняшки, причем взаимонеразличимые, как горошины в стручке и дни за решеткой. Братья выросли в фермерском поселке Бирма-Шейв, где у граждан было три популярных мнения на их счет. Первое: братьев нашли подкинутыми в картонном ящике на краю кукурузного поля Джованна Галлачелли. Второе: братья – нечто большее, чем тройняшки, хотя что такое это нечто, никто сказать не решался, опасаясь оскорбить праведность миссис Галлачелли. И третье: парни Галлачелли менялись личностями по крайней мере один раз после младенчества, так что Луи вырос либо Эдом, либо Умберто, Умберто – Луи или Эдом, а Эд – Умберто или Луи, плюс всевозможные последующие перестановки и обмены. Мальчики сами не знали, кто из них Эд, кто Луи и кто Умберто, а жители Бирма-Шейва были уверены, что не видали еще настолько идентичных тройняшек (клонов… ой, господи, что это я, само вылетело, нельзя такое говорить при их родителях) и столь дьявольски красивых – тоже.