Дон Кихот Ламанчский. Том I. Перевод Алексея Козлова - стр. 95

Я уже говорил, что погонщик, навестив и тщательно пересчитав по головам своих мулов, отсыпал им корма, а затем залёг на свои попоны и сёдла, пришпоривая свою фантазию в ожидании жарких объятий своей любимой служанки Мариторнес. Санчо, весь в пластырях и припарках, лежал, и, хотя старался заснуть, боль в боках не позволяла ему этого сделать. Дон Кихот тоже не мог заснуть, и от боли его глаза были непрерывно раскрыты, как у зайца в поле. Постоялый двор полностью погрузился в тьму и безмолвие, и только над входом горел одинокий тусклый фонарь.

Эта чудесная тишина, и мысли, которые всегда наш рыцарь заимствовал из событий, которые на каждом шагу рассказываются в книгах авторов и их несчастьях, заставляли оживить в воображении воображение одно из самых безумных и странных видений, какие себе можно представить в здравом уме и памяти, а именно то, что он воображал, что пришел в знаменитый замок, а он, как вы уже можете догадаться, принимал все попадавшиеся на его пути постоялые дворы и постоялые дворы, где ему приходилось останавливаться – за замки, и что дочь хозяина, то бишь дочь владыки замка, которая, сражённая его нежностью, по уши влюбилась в него и пообещала, что в ту ночь, в тайне от своих родителей, придет к нему побаловаться, и, увлёкшись всей этой химерой, которую он вообразил для себя и высосал из пальца под дырявым пологом своего сарая, он принял за нечно основательное, реальное и даже непреложное, а потом загрустил и начал размышлять и думать о том опасном опыте, в котором его честность могла быть подвергнута сомнению, и почёл за лучшее в сердце своём никогда не совершать адюльтера своей госпоже Дульчинее Тобосской, даже если пред ним вдруг предстанет мега-королева Аквитании Дженевра вкупе с лучшею своей придворной дамой доньей Кинтаной.

Погрузившись с головой во все эти глупости, он уже не замечал хода времени и едва не прошляпил тот момент, когда намечалось второе пришествие астурийки, которая наконец-то, в одной ночной рубашке и босиком, охватив волосы на голове крупной чёрной сеткой, тихим и трепетным шагом впорхнула в комнату, где находилась вся эта троица, расставив руки в поисках погонщика.

Но едва она добралась до двери, как Дон Кихот почувствовал ее по запаху, и, сев на кровати, несмотря на свои пластыри, бинты, а также и боль в рёбрах, протянул руки, чтобы схватить свою прелестную служанку. Астурийка, которая все молча пробиралась к своему суженому погонщику, прошла вперёд, в полной темноте разыскивая его, и вдруг наткнулась на руки Дон Кихота, который крепко схватил ее за запястье, и, рванув на себя, не произнося ни слова, заставил её сесть рядом с собой на кровать. Затем, ощутив на ощупь её сорочку, сшитую из грубой мешковины, он решил, что это тончайший шёлк поразительной восточной выделки. Хотя на запястьях у неё были обычные дешёвые стеклянные бусы, дон Кихоту тут же пригрезились россыпи драгоценных восточных жемчужин. Волосы, в точности походившие на растрепанную конскую гриву, он представил убранными прядями сияющего Аравийского золота, сияние которого затмевает блеск Солнца. А дыхание, которое, несомненно, отдавало душком скисшего салата, ему показалось мягкой и ароматной амврозией и, наконец, он целиком таким же способом нарисовал её в своем воображении, слив её облик с обликом другой принцессы, о которой он прочитал когда-то в книгах, и которая пришла, чтобы увидеть злобного раненого рыцаря, побежденного её любовью, одевшись, как подобает в подобной ситуации. И наш идальго до того погрузился в самообман, что ни ощущение от прикосновения, ни противное дыхание, ни прочие вещи, которые таила в себя добрая девка, и которые не могли быть приятны никому, кроме похотливого погонщика, не мешали ему и не могли разуверить его, напротив, ему всё в большей степени казалось, что он держит истинную богиню красоты в своих крепких и нежных объятиях.