Дон Кихот Ламанчский. Том I. Перевод Алексея Козлова - стр. 52
Дон Кихот, который на своей шкуре ощутил свирепую тяжесть этого коварного выпада, дал себе волю и во всю мощь своих лёгких заорал:
– О, повелительница души моей, Дульцинея, цветок моего сердца, спаси и помоги своему верному рыцарю, который исполняя долг за вашу великую доброту, подвергается теперь серьёзнейшей опасности в этом суровом поединке!
Сказать это и покрепче сжать меч, дабы хорошо прикрыть себя ронделлой и нанести удар в это визжащее недоразумение – всё это было делом одной секунды. И бискаец тут же правильно оценил крайнюю решимость, ярость и гнев, какие испытывал теперь Дон Кихот, в желании своём как можно достойнее ответить на коварный выпад бискайца, и оценив его мужество, он решил защищаться и что было сил прижал свою подушку к груди и так и остался торчать на месте, не имея возможности повернуть своего тупого мула в ту или иную сторону, а осёл то ли из-за крайнего утомления, то ли из-за потрясения и диких криков, никогда не имея дела с такими коловращениями, не мог от испуга сделать и шага.
Одним словом, как уже говорилось, дон Кихот, подняв меч высоко над головой, стал наступать на горячего бискайца, с решимостью раскроить его пополам, и визжащий бискаец, ожидая свой скорый конец, тоже поднял меч и ещё сильнее прижал к груди своей подушку, и все окружающие в ужасе отпрянули от них, думая о том, к чему могут привести чудовищные удары, которые они готовы нанести друг другу, в то время как хозяйка кареты и другие её служанки возносили тысячи проклятий и воззваний всем святым, каких знали и обещали вспоможествование всем, какие есть, монастырям Испании, только чтобы Бог избавил их драгоценного слугу и их самих от той великой опасности, которая на них готова была обрушиться каждую последующую секунду.
Но тут, к величайшему нашему сожалению и к прискорбию читателей и зрителей, мы вынуждены прервать своё воистину стереоскопическое описание и сослаться на свидетельства первого летописца подвигов дон Кихота, который упирал на то, что не смог в силу занятости присутствовать на окончании столь примечательной битвы, а потому в принципе не может ничего о ней сказать, страшно извиняясь за то, что принудил историю промолчать и вынужден был поставить точку в середине фразы.
Правда, второй автор пьесы не хотел верить в то, что столь любопытная история могла быть предана забвению, и историографы Ла Манчи могли быть настолько равнодушны к чудесам Ла Манчи, что в их архивах или на столах не нашлось каких-то бумаг, в которых бы появлялся знаменитый джентльмен или таких, которые относились бы к его персоне, что, вдохновлённый такими надеждами, и предавшись всецело своему воображению, он не отчаивался найти конец этой мировой истории, которая, будучи несомненно благословлённой небом, в конце концов открылась ему так, как будет рассказано во второй части этой неслыханной и прекрасной истории.