Дон Кихот Ламанчский. Том I. Перевод Алексея Козлова - стр. 13
И вот, труся по полю, наш новый авантюрист, при этом беседовал сам собой:
– Кто бы сомневался, но в грядущие времена, когда моя славная история выйдет на свет, и истинная история моих знаменитых деяний станет известной миру, то мудрец, который их опишет, дойдя до места, когда я буду рассказывать про этот мой первый славный выход, он скорее всего будет описывать его так:
«Едва только златовласый Феб распустил на лице широкой и просторной земли золотые кудри своих прекрасных волос, едва малюсенькие, ярко окрашенные птички своими ангелоподобными, сладкими, гармоничными трелями приветствовали пришествие розовопёрстой Авроры, которая, оставив мягкое ложе своего ревнивого супруга, распахнула врата и окна высокого Ламанчского горизонта и обратила взор на проснувшихся смертных, когда знаменитый рыцарь Дон Кихот-Де-Ла-Манча, оставив в покое пух и перья мягчайшей своей перины, вскочил на знаменитого коня своего Росинанта и тронулся в долгий путь по древней, славной Монтиэльской равнине…»
Тут Дон Кихот не соврал – он ехал именно по этой приснопамятной долине.
И надо добавить, что он ехал, и продолжал бормотать при этом себе под нос:
– Блажен тот век и вечно блажен тот, кому выпадет описывать по порядку все мои божественные и воистину достославные подвиги и деяния, достойные того, чтобы быть воспетыми в поэмах слух и изображёнными на полотнах и вычеканенными в мраморе в будущем в назидание благодарным потомкам. О, ты, прекрасный волшебник, кто бы ты ни был, тот, кому выпадет лицезреть и описывать невиданные мои подвиги и приключения, об одном молю тебя, что ценится выше золота этого мира! Не забудь, верного моего Росинанта, сосед, который был со мной во всех моих переделках и на всех моих дорогах, где бы я ни был!
Затем он снова открыл рот, и стал чревовещать, как будто он действительно был по уши в кого-то влюблён:
– О, принцесса Дульцинея! Жестокая захватчица моего сердца! Очень обидно мне, что я был изгнан тобою, и мне, осыпанному укоризненными упрёками, предложено было держаться как можно дальше от вашей несравненной красоты и величия. О, умоляю вас! Выньте из меня своё оружие, и проявите милосердие к тому, чьё сердце, страдая, продолжает вас любить!
С этими словами он как будто нанес кому-то ещё один, теперь уже последний удар, всё так, как его учили его книги, подражая, как только было в его силах витиеватому языку этих романов При этом он трусил на своей кобыле так медленно, и солнце заходило с таким запозданием, и с таким жаром, что его было бы вполне достаточно, чтобы растопить ему все мозги, если бы они у него были.