Дом с протуберанцами - стр. 4
И весь этот непортящийся товар, а также гвозди из Сынтула Силкин вываливал на Воскресенской ярмарке у Гавринского озера, куда сходились лучами торговые пути из Мурома, Владимира, Рязани.
Обо всём этом я узнал понаслышке, когда достаточно пропитался человеческими словами, русскими, разумеется, – и обрёл память, которая есть не что иное, как накопление разных слов. Мои слова накапливались сначала в головах тех людей, которые жили под моей крышей или заходили ко мне, а затем впитывались стенами, потолками, полами – всеми моими фибрами, и оставались во мне. А множество людей, которые жили у меня, постепенно умирали один за другим или же попросту исчезали куда-то, уходя по коридорам своих пространств, – и рассеивали свою память по белу свету, теряли свои слова вместе с памятью о своём существовании.
Только я оставался на месте, накапливал в себе человеческие русские слова, прозвучавшие в моих стенах, которые постепенно становились моей собственной памятью. По прохождении полутора сотен лет с той поры, как начал осознавать себя в русских словах, я понял с большой грустью (чувство, познанное мною опять-таки через слова), что жизнь людей, заходивших ко мне, – лишь одна видимость. И эту видимость создавали невидимые слова, которые, оказывается, существовали сами по себе, независимо от произносивших их людей. Поэтому они, появлявшиеся у меня, жившие в моих стенах, умиравшие и просто однажды исчезнувшие куда-то, все оказались фантомами. И призрачностью явилась суть самой их жизни, я видел всё это и в том ничем не мог помочь им, ни одному из них.
Немолодой моложавый мужчина поднялся на второй этаж и дёргал за ручку дверь, запертую изнутри на железный крючок, который от рывков подпрыгивал и лязгал в проушине. Наконец, словно устав сопротивляться или попросту вывалившись из высохшей древесины дверного косяка, проушина выскочила из своего гнезда, и дверь открылась.
Зайдя в первую проходную комнату, где в прошлом веке стоял рояль, а нынче был навал всяческого житейского барахла: дырявых вёдер, рассохшихся кадушек, связок старых журналов, газет, и среди всего этого возвышалась сломанная детская кроватка с деревянными точёными перильцами, мужчина прошёл по свободному проходу к следующему дверному проёму, в котором двери не было. Не помню, куда и по какому случаю её сняли и унесли, – и теперь висела ситцевая раздвоенная занавеска с голубенькими цветочками, чистенькая, нарядная, предмет заботы новой молодой хозяйки жилья.
За занавеской была ещё одна проходная комната, уже пустая, без мебели, в другое время здесь располагались девичья для дочери купца Силкина, затем будуар жены уездного начальника Федотова – лет сто десять тому назад, затем опять-таки женская комната для дочерей купца Архипочкина, Ангелины и Варвары. Архипочкин купил меня у потомков Силкина. И когда пришла в Туму революция (а она пришла в Туму на год позже, в 1918-м), на втором этаже проживало немало людей, быстро сменяя друг друга, и моя память ничего не запомнила о них, кроме того, что жил у меня наверху какой-то мелкий советский послереволюционный народишко. Была в 1929 году создана на первом этаже трудовая коммуна.