Долгое прощание - стр. 26
Дейтон чуть не подавился:
– Жду указаний, шеф.
– Обращайся ко мне «сэр», черт тебя подери! Возомнил себя сержантом или еще кем повыше? Для тебя я «сэр», чертов молокосос! Вон отсюда.
– Есть, сэр! – Дейтон со всех ног бросился к двери.
Грегориус грузно поднялся с кресла и встал, отвернувшись к окну.
– Пора сматываться, – шепнул мне на ухо Грин.
– Забирай его отсюда, иначе я ему рожу расквашу! – пригрозил Грегориус оконной раме.
Грин подошел к двери и открыл ее. Я уже выходил, когда прозвучал грозный окрик капитана:
– Стоять! И дверь закрыть!
Грин исполнил приказание и подпер дверь спиной.
– А ну марш сюда! – рявкнул Грегориус, обращаясь ко мне.
Я не двинулся с места, просто стоял и смотрел на него. Не двигался с места и Грин. Повисла зловещая пауза.
Грегориус медленно пересек кабинет, подошел ко мне вплотную и застыл, сунув руки в карманы и раскачиваясь на каблуках.
– Пальцем, говорите, нельзя, – пробормотал он, словно разговаривая сам с собой. Глаза у него были пустые, а губы подрагивали. Затем Грегориус смачно плюнул мне в лицо. – Теперь все, спасибо.
Он отвернулся и шагнул обратно к окну. Грин снова открыл дверь.
Я вышел, нащупывая в кармане носовой платок.
Койки в камере номер пять блока для уголовников располагались одна над другой, как в пульмановском вагоне. Мне повезло – верхняя так и оставалась свободна, никого не подселяли. В предвариловке условия щадящие: выдают два одеяла – не слишком чистых, но и не особенно грязных – и комковатый матрац в два дюйма толщиной, который кладется на металлическую решетку. Есть унитаз, умывальник, бумажные полотенца и раскисший кусок серого мыла. В камере чисто и не пахнет дезинфицирующими средствами. За порядком следят осужденные, пользующиеся доверием тюремного начальства, а недостатка в таких не бывает.
Сначала тебя с пристрастием досматривают. Если ты не пьяница и не псих, сигареты и спички могут оставить. До предварительных слушаний ты можешь сидеть в своей одежде, после – в тюремной, никаких галстуков, поясов или шнурков. Ты просто сидишь на койке и ждешь. Заняться тут больше нечем.
В вытрезвителе похуже. Ни коек, ни стульев, ни одеял – вообще ничего. Голый бетонный пол – валяйся, сколько душе угодно. Или сиди на унитазе и блюй себе на колени. Хуже этого нет ничего, уж мне-то поверьте.
Здесь свет на потолке горит даже днем, а в железной двери прорезан глазок, закрытый решеткой. Свет выключают строго в девять вечера. Никто не зайдет в камеру, чтобы предупредить тебя. Ты можешь читать газету или журнал, и не важно, что тебя прервут на полуслове. До рассвета остается только спать – если спится, курить – если есть что, думать – если есть о чем – или не думать – если от дум хочется лезть на стену.