Доктор Бладмани, или Как мы стали жить после бомбы - стр. 38
Он бранился с женщиной вместо того, чтобы молиться, и чувствовал при этом большое облегчение; это было даже лучше молитвы.
И вдруг, в середине его возмущенной речи, к нему пришла таинственная необъяснимая уверенность: началась война, их бомбят, возможно, они погибнут, но уронил на них бомбы Вашингтон, а вовсе не китайцы и не русские; что-то случилось с автоматикой космической системы обороны, она вышла из строя – и никто ничего не может сделать. Да, война и смерть, но в то же время и ошибка – отсутствует цель. Он не ощущал враждебности к силам наверху. Они не мстили, не действовали обдуманно; они были глухи, холодны, полностью равнодушны. Как будто его же автомобиль переехал его; это могло произойти и не было бы осознанным действием. Не политика – просто авария, неудача, случайность.
Сейчас он чувствовал себя полностью свободным от ненависти к врагу, потому что не мог вообразить, действительно не верил и даже не понимал самой идеи. Как будто его последний пациент мистер Триз, он же доктор Блутгельд, или как там его, собрал всю ненависть, ничего не оставив кому-нибудь еще. Блутгельд превратил Стокстилла в другую личность, которая не могла ненавидеть даже сейчас. Безумный Блутгельд сделал безумной саму идею Врага.
– Мы отплатим им, мы отплатим, мы отплатим… – монотонно твердил кто-то рядом с доктором.
Стокстилл удивленно посмотрел на него: кому тот собирается отплатить? На них падали с неба неодушевленные предметы, как отплатить за них небу? Повернуть вспять естественные силы, как бы пустить фильм задом наперед? Своеобразно, но бессмысленно. Похоже, что человек находился в тисках своего подсознания. Он не был больше живущим, рационально мыслящим существом, он скатился к некоему архетипу.
Когда началась атака, Джим Фергюссон как раз спустился вниз в отдел ремонта. Взглянув на Хоппи Харрингтона, он увидел выражение его лица в тот момент, когда по ЧМ-радиосети передали сигнал атомной тревоги и сразу же включилась система защиты. Он увидел на тонком, костлявом лице фокомелуса ухмылку, как будто, услышав и осознав сообщение, Хоппи исполнился радости, радости самой жизни. Фок засиял в то же мгновение, сбросил все, что ограничивало его или держало на поверхности земли, все, что замедляло его движения. Глаза его закрылись, губы искривились; он, казалось, высунул язык, поддразнивая Фергюссона.
Фергюссон сказал ему:
– Ты грязный маленький уродец.
Фок засмеялся:
– Это конец!
Лицо его уже приняло обычное выражение. Возможно, он даже не слышал, что сказал ему Фергюссон; он, казалось, находился в состоянии самопогружения. Он весь дрожал, и его искусственные ручные экстензоры, торчавшие из коляски, ходили ходуном.