Догма - стр. 16
– Нам он объяснил это неверием, что у тебя, Домиан, что-то получится. Думал, что Адама смогут посадить и без этого пистолета. Главное, чтобы эффект от созерцания разнесенной челюсти подействовал на полицию, прокурора, президента, в конце концов. Такая вот история.
– И что теперь с ними будет? Обоими.
– Кто его знает, Домиан. Они несовершеннолетние, если смогут между собой договориться, то, возможно, и не случится ничего критичного. Кстати, у нас в участке Адам Фокс попросил прощения у Райана за свои слова.
– И что Райан?
– Он аккуратно развязал бинты и плюнул ему в лицо.
В участке…
«Твоя мать – чертова алкоголичка, Адам, ей всегда было плевать на тебя».
– Я знаю, Райан. Может, потому я и ненавидел тебя все эти годы. Потому что у тебя была хорошая мама. Потому что тебе, брат, повезло больше, чем мне… У меня просто яйца железные. А если бы они были железными и у тебя, ты бы за свою маму разнес челюсть мне, а не себе. Кстати, офицер, пригласите ее сюда, хочу, чтобы она мне плюнула в лицо. Хочу попросить у нее прощения тоже.
Глава третья. Я хочу убивать
Однажды, когда я играл на пианино, а Марк сидел и слушал, он вдруг сказал, что моя музыка сильно изменилась. Изменился стиль. Он связывал это с тем, что я взрослею и смотрю на мир уже совершенно другими глазами. Что ж, он не ошибся…
За последний месяц я написал три мелодии, но никому не говорил, как их назвал. Для всех они были безымянной музыкой Домиана. Но не для меня. Первая мелодия называлась «Глаза отца Гренуя» – полная боли, отчаяния и безысходности, подобно «Реквиему» Моцарта. Вторая – «Прощание с Линдой». Она уже воспринималась совершенно по-иному, словно ранние композиции Шопена: в ней таились и надежда, и горечь, и мимолетная грусть, и даже радость. Третью я назвал «Духи, которых был лишен…». О, вот эта композиция не была похожа ни на что вообще, только на саму себя. Мрачная, непонятная даже для меня, пронизанная любовью и местью, как творение одного корейского режиссера, Пака Чхана Ука, которое принесло ему всемирную славу. Если уж и сравнивать, то она была подобна «Олдбою», только в музыке.
Да, я играл теперь по-другому, в моей музыке становилось все меньше света и возвышенности и все больше того мира, который меня окружал. И тех людей.
– Ты взрослеешь, Домиан, – задумчиво произнес мой друг. – Ты звучишь совершенно иначе.
– Я знаю, – ответил я, продолжая играть «Глаза отца Гренуя».
Когда я наконец закончил, плюхнулся на свой диван у окна и спросил у Марка:
– Что там с Элизабет, она вышла на связь? Мне показалось, ты выглядишь бодрее.