До самой смерти - стр. 26

Нам сказали, что оригинал картины не всегда выставляется в галерее, а репродукции, как правило, есть в продаже. Постеры были нам не по карману, зато продавщица разыскала три одинаковые глянцевые открытки, и мы бежали к автобусу, сжимая в руках сувенирные пакетики, словно самую большую драгоценность в мире.

Наша собственная картина. Бет, Салли и Кэрол. Три фигуры: розовый и серый.

Я в последний раз бросаю взгляд в сторону офиса Мэтью Хилла и думаю – что же я натворила? Поворачиваю ключ зажигания, аккуратно прячу открытку с репродукцией Уистлера в сумочку и достаю телефон, чтобы позвонить Салли.

Она берет трубку; я слышу рокочущий звук, похожий на гром.

– Бет, это ты? Прости, я на объекте. Стены долбят. Ад кромешный! Я перезвоню, ладно?

– Конечно. Я на минутку. Просто хотела сказать – я была у него, у детектива.

Снова рокот. Затем ответ.

– Хорошо. Ладно. Боже мой… Расспрашивал?

– Конечно, расспрашивал. Он цепкий. Думаю, это неплохо – значит, справится.

– А он ничего не заподозрил? Не слишком напирал?

– Не знаю. Вроде не заподозрил.

– Вроде? Ты не уверена? – с тревогой спрашивает Салли.

– Не волнуйся! Правда. Он хороший специалист. Думаю, не злой человек. Мы платим ему, так что он будет делать то, что мы попросим. Я тебе перезвоню!

Я чуть было не добавляю, что детектив на удивление привлекателен. Потрясающе красивые глаза. Сдерживаю порыв – что еще за глупости?

Салли отключается, я пристегиваюсь и продолжаю задаваться вопросами. Мэтью Хилл на редкость проницателен и настоящий профессионал. Почему ушел из полиции? Почему так странно отреагировал на фотографию мальчиков? Однако больше всего меня мучает вопрос – наберусь ли я храбрости поведать Салли, что наш детектив сразу же заметил перемену в глазах Кэрол?

Мы с Салли наивно полагали, что перемена видна лишь нам.

Опасения подтвердились – мне ужасно не хватало мамы. Я до боли скучала по ней, особенно поначалу. Лежа в постели, обхватывала себя руками и представляла, что это мама меня обнимает, как в детстве, а порой, когда гасили свет, доставала маленький голубой фонарик из прикроватной тумбочки и перечитывала мамины письма во мраке спальни до тех пор, пока не заучивала их наизусть, словно мамин голос звучал в моей голове, успокаивал, убаюкивал.

Я была поражена – даже не тем, насколько я ее любила (это и так было понятно), а тем, насколько нуждалась в ней. Когда тебе двенадцать, мама – колючее шерстяное одеяло. Оно греет, но часто раздражает, сковывает движения. Однако если его убрать… Я и представить не могла, какими холодными бывают ночи…