Дни в Бирме. Глотнуть воздуха - стр. 56
Париж! Парижская жизнь! Флори промахнулся, воображая нескончаемые беседы с бородатыми художниками под зелеными платанами. Жизнь Элизабет в Париже была совсем другой.
Ее мама сняла студию в квартале Монпарнас и тут же впала в состояние беззаботной безалаберности. С деньгами она обращалась до того бестолково, что доход не покрывал расходов, и несколько месяцев Элизабет голодала. Затем она стала преподавать английский на дому в семье одного француза, управляющего банком. Эти люди называли ее notre mees Anglaise[53]. Банкир жил в двенадцатом округе – не ближний свет от Монпарнаса – и Элизабет сняла комнату в пансионе по соседству. Это был узкий, желтушный дом в переулке, напротив мясной лавки, обычно украшенной смрадными кабаньими тушами, которые каждое утро любовно обнюхивали престарелые парижане, похожие на дряхлых сатиров. Рядом располагалось загаженное кафе с вывеской Cafe de l’Amitie. Bock Formidable[54]. Как же Элизабет презирала этот пансион! Патронша была старой пронырой в вечном трауре, дни напролет шуршавшей по лестницам, выслеживая жилиц, стиравших чулки в раковине. Жилицы, острые на язык желчные вдовушки, увивались за единственным жильцом-мужчиной (робким, лысым созданием, работавшим в универмаге La Samaritaine[55]), словно воробьи, подбиравшие крошки. За едой все они косились в тарелки друг другу, прикидывая, кому досталось больше всех. Ванная комната представляла собой темную конуру с облезлыми стенами и шатким ржавым краником, который выплевывал в ванну тепловатой воды на два дюйма и неизменно пересыхал. Управляющий банка, чьих детей учила Элизабет, был толстяком пятидесяти лет, с потрепанным лицом и лысиной, выступавшей из венчика русых волос, точно страусиное яйцо. На второй день ее работы он зашел в комнату, где она давала детям уроки, подсел к Элизабет и, не тратя времени, ущипнул ее за локоть. На третий день он ущипнул ее за голень, на четвертый – под коленкой, на пятый – над коленкой. Так и повелось, что каждый вечер между ними разыгрывалось молчаливое противостояние: поминутно она отпихивала под столом его настырную руку, словно отгоняла вредного хорька.
Это было низменное, пакостное существование. Откровенно говоря, оно достигало таких степеней «пакости», о существовании которых Элизабет даже не помышляла. Но ничто не ввергало ее в такое уныние, вызывая ощущение падения на самое дно, как мамина студия. Миссис Лэкерстин относилась к тем людям, кто, едва лишившись прислуги, тут же опускается. Жизнь ее превратилась в сплошной кошмар между живописью и домашними делами, и ни там, ни там она не достигала успеха. Периодически она посещала «школу», где создавала унылые натюрморты под руководством мастера, учившего, что настоящая живопись начинается с грязных кистей; в остальное время она слонялась с неприкаянным видом по своей студии с заварными чайниками и сковородками. Окружающая обстановка не просто удручала Элизабет – ей виделся в этом оскал Сатаны. Мама жила в холодном, грязном хлеву, где по всему полу валялись книги и газеты, на ржавой газовой плите громоздились горы заросших жиром кастрюль, постель оставалась незастланной до вечера, и на каждом шагу можно было споткнуться об измазанную краской жестянку скипидара или заварной чайник с остывшим черным чаем. Стоило взять подушку со стула, и под ней могла оказаться тарелка с недоеденной яичницей. Всякий раз, переступая порог маминой студии, Элизабет восклицала: