Дневной поезд, или Все ангелы были людьми - стр. 83
Эрмитаж им все же показали, но только издали: «Вот это, дети, Эрмитаж, но мы туда не пойдем, потому что уже поздно и у нас нет времени». Больше она в Ленинграде не была, и Эрмитаж остался для нее домом-призраком, домом-идолом, домом-истуканом, маячившим где-то в недосягаемом далеке.
И хотя Капитолина – слава богу, не дурочка (но и дурочка тоже) – прекрасно знала, что Эрмитаж – один из музеев Ленинграда, он почему-то (по детской склонности выдумывать собственные слова, а невыдуманным приписывать самые фантастические значения) представлялся ей похожим на большой аквариум с прозрачными стенами или на застекленную веранду, где все предавались праздным увеселениям.
И вот теперь оказалось, что Эрмитаж не аквариум и не веранда, а анфилада залов с картинами, по которым хочется ходить и ходить, не чувствуя под собою ног и шарахаясь от смотрительниц, опасливо огибая их стороной. Ведь этих напудренных старушек специально здесь посадили для того, чтобы они следили – не за картинами, а за тем, как бы кто-нибудь из дурочек не нарушил закон земного притяжения и не улетел бы от счастья куда-нибудь за облака.
Поэтому самых ретивых старушки время от времени предостерегали многозначительным покашливанием, если они слишком близко наклонялись к картинам, или принимали по отношению к ним позу настороженного внимания, дабы дурочки, улетая, не прошибли головой потолок или не истерли до лысины паркет, шаркая по нему туда-сюда.
Капитолина их, разумеется (чур меня, чур!) ни о чем не спрашивала. Не хватало еще самой совать голову под топор. Но один разок она все же опростоволосилась и спросила: «Простите, а где тут Айвазовский?» – и смотрительница воззрела на нее такими ужасными глазами, что Капитолина от смущения готова была окаменеть, превратиться в мумию или сквозь землю провалиться. «Девушка, это вам не Третьяковка!» – возмущенно рыкнула она, словно более жутких мест, чем Третьяковка, не было на свете.
Словом, Айвазовского в Эрмитаже она так и не обнаружила, хотя, не поверив смотрительнице, долго пыталась его отыскать. Зато остальные картины заворожили ее настолько, что Капитолина могла подолгу их разглядывать, то приближаясь, то отдаляясь, заходя с разных сторон, поворачиваясь спиной и даже затылком улавливая исходящие от них покалывающие токи.
Ей казалось, что каждая из них – чудесное окошко в другой мир, где люди иначе выглядят, иначе одеты, по-другому себя ведут и, наверное, думают иначе. И Капитолине нравилось сопоставлять себя с ними и вести себя так, будто она сама – картина или вписана в нее искусным художником.