Дневной поезд, или Все ангелы были людьми - стр. 31
– А что же ваш сын?
– Я знал, что мой сын исповедует буддизм. Иногда даже слышал, что он у себя за дверью крутит молитвенный барабан, подаренный ему кем-то побывавшим в Непале, и повторяет: «Ом мани…» и так далее, но я не придавал этому особого значения. Так же, как и его признанию, что он считает своим девизом и главным содержанием собственной жизни сострадание всем страждущим. Что ж, прекрасно, благородно. К этому можно добавить и клятву бодхисаттвы, которую он постоянно повторял. Ну и пусть себе повторяет, думал я, вреда от этого не будет. Ведь это не мешает ему успевать по службе – он числился в каком-то статистическом бюро – и поддерживать идеальный порядок дома. Но я не мог и представить, что он достиг таких высот как верующий буддист, что о нем знают в окружении самого Далай-ламы. Это для меня загадка, непостижимый шифр, как любит выражаться наша Жаннет. Я просил монахов передать Тензину Гьяцо мою нижайшую благодарность за его отношение ко мне и моему сыну. Они дружно закивали, заверяя меня, что непременно передадут. При этом добавили, что Его Святейшество Далай-лама надеется в Ленинграде меня увидеть. Я спросил, когда и куда мне нужно для этого прийти, но они просили не беспокоиться на этот счет: Далай-лама сам разыщет меня. После этого они и вручили мне эту бутылку – как подарок Тензина Гьяцо. «Пейте из нее, угощайте ваших родных, близких и даже ваших попутчиков. Всем вам станет от этого лучше», – сказали они, снова с улыбками поклонились, и на этом мы расстались. Вот такая история… – Герман Прохорович вздохнул, не зная, извиняться ли ему за свой рассказ (оказавшийся, возможно, не слишком удачным) или, наоборот, принимать поздравления.
Капитолина долго не могла опомниться после этого рассказа и во все глаза смотрела на Германа Прохоровича.
– Вы… вы… – Она не могла подобрать слов, чтобы выразить нечто для нее очень важное, что потом уже никогда, может быть, и не выразишь – только здесь и сейчас. – Я готова у вас… полы мыть, стать вашей рабой – я на все готова.
– Благодарю, конечно… но уж полы-то… не надо. – Герман Прохорович был смущен, и ему хотелось, чтобы кто-то вошел и избавил его от необходимости выслушивать подобные признания. Он с опасливой надеждой смотрел на дверь, но затем, словно стряхивая сон, мотнул головой, что-то невнятное промычал и еще раз, но уже совсем по-другому, внятно и отчетливо произнес: – Благодарю.
Он ревнует!
В это время Жанна, Боб и Добролюбов стояли в тамбуре и курили под стук колес и скрип мотающихся дверей. В темноте ночи, за стеклами вспыхивали далекие зарницы и блуждали неверные огоньки. После дневной жары становилось прохладнее; к тому же по тамбуру гуляли сквозняки, когда кто-нибудь из пассажиров, покачиваясь и держась за стенки, прокладывал путь из вагона-ресторана в свое купе.