Дневники: 1936–1941 - стр. 21
HogarthPress” осенью, но к концу августа стало очевидно, что ей это не по силам. Письма Вирджинии, адресованные в основном неутомимой Этель Смит, лучше всего передают атмосферу этого тяжелого периода. Когда Вирджиния вернулась в Лондон, ее здоровье значительно улучшилось; она снова смогла вести относительно нормальную жизнь, однако недоделанные гранки по-прежнему висели над ней дамокловым мечом.
Октябрь 1936
30 октября, пятница.
Я не хочу сейчас описывать, что было в эти месяцы с момента последней записи здесь. И есть причины, которые я не могу сейчас раскрыть, нежелания анализировать это необыкновенное лето. Полезнее для моего здоровья будет писать сцены; браться за перо и описывать реальные события – хорошая практика для моего спотыкающегося и застревающего пера. Могу ли я еще писать? – вот в чем, собственно, вопрос. А теперь попытаюсь понять, умер мой дар или спит.
Во вторник, 27 октября, я ходила на чай к Сивилле147. Был очень ветреный и сырой вечер; листья кружились по тротуару; люди придерживали свои шляпы и юбки. Дверь открыл пожилой потрепанный мужчина в поношенной повседневной одежде. Может, судебный пристав, но я полагаю, что это был помощник аукциониста. «Леди Коулфакс дома?» – спросила я. Он покачал головой. Подумал, что я пришла посмотреть мебель. «Проходите», – сказал он и повел меня, а затем испарился, в комнату для прислуги – в неведомое раньше место, где было приготовлено так много блюд, а разносила их потом Филдинг [горничная], такая сдержанная, почтительная и радушная. Теперь же там были столы, уставленные обеденными сервизами, связками ножей и вилок – все с ярлыками и этикетками. Из кладовки вышла Филдинг, все еще в сером платье и фартуке, но невнятная, взволнованная. «Я не знаю, куда вас посадить», – нервно сказала она и, пробормотав что-то о поисках ее светлости, о том, что люди еще здесь, извиняясь, повела меня в столовую. Мебель этой комнаты, коричневой, праздничной и в каком-то смысле сочной, тоже была выставлена на продажу. Стол из орехового дерева, маленькие стеклянные деревца на каминной полке и люстра также были с ярлыками. Приятная теплая комната, думала я, усаживаясь на один из коричневых стульев и размышляя о том, какой застенчивой я когда-то была там и какой радостной, когда, наконец, преодолела страх перед прической и одеждой; каким острым стал мой язык и как мало меня волновал разговор с сэром Артуром справа и Джорджем Муром148 или Ноэлем Кауардом149 слева. Да, я испытывала смесь облегчения от того, как мало у меня теперь страхов, и удовольствия от желания много чего сказать, когда в гостиную осторожно заглянул незнакомец, прицениваясь и рассматривая вещи, которые он, возможно, захочет купить, – явный чужак, джентльмен в коричневом пальто, кто-то, кого можно встретить на распродажах, но не на вечеринках в Аргайл-хаусе. И не успел он приступить к осмотру мебели, как в комнату заглянули две модные, смутно знакомые женщины; одна из них, та, что поменьше, симпатичная и как будто бы знакомая, узнала меня, улыбнулась и протянула руку, но вот мое имя она явно забыла. А ее, по-моему, зовут Эва Уигрэм.